Но этот последний всепроникающий разлад всё-таки не был главной причиной исчезновения жизнерадостности. Главной причиной был тут внутренний разлад, что создавался на почве его… это обычная, тяжёлая по своим последствиям болезнь русской интеллигенции. Появилась она с того момента, когда человек почувствовал, что его «истина», «право» и «должное» не есть для него пустая фраза, праздничное платье, а есть живая часть души его, и начал понимать всё яснее и яснее, что борьба с «русскими разладами» (в которых его истина, право и справедливость нарушались ежеминутно и ежесекундно) может дать удовлетворение, лишь на почве девиза: «всё или ничего»… Слишком глубоки, велики и сильны вековые разлады российские для того, чтобы им можно было отдать лишь часть души своей.
В переводе же на язык русской действительности девиз этот означал следующую альтернативу: или отдаться борьбе без возврата, без сожаления, борьбе, идущей на всё и не останавливающейся ни перед чем, и счастье своё видящей лишь в победе или смерти, — или, пользуясь всеми преимуществами привилегированного положения (в настоящем или близком будущем), отдаваясь науке, природе, личному счастью и семье, рабски подчиниться и открыто и честно признаться в полном равнодушии к тому, что когда-то считал «святая святых» души своей. Да, этот трудный выбор для человека, любящего свою истину и жаждущего жизни, такой трудный, что многие так и не могут решить его во всю свою жизнь и всю жизнь мучаются, изнывают и стонут так же, как и я мучилась, стонала и металась за эти последние два года, когда существование этой альтернативы стало для меня ясно, как божий день.
О, эти годы, лучшие молодые годы. При одном лишь воспоминании вся душа наполняется чем-то тяжёлым, удушливым и безысходным. Длинные дни… полные сомнения и безволия. С каждым днём всё более бледнели краски жизни… тускнел ум, исчезла не только жизнерадостность, но и простое желание жить, и мысль о самоубийстве осторожно, но властно начинала овладевать душой… Вперёд или назад? Назад… Но было уже поздно… Читала ли я книгу, слушала ли музыку, была ли между друзьями, отдавалась ли я ярким лучам весеннего солнца, любовалась ли нежной глубиной чашечки голубого колокольчика, слушала ли журчание речной струи, пронизанной лунным светом, возле меня и всюду на меня глядели суровые глаза жизни и, наклоняясь ко мне, её горячие губы шептали: — «Помнишь ли меня?» — исчезали и исчезали бесконечные горизонты мысли… Блёкли краски моря и солнца…, а в каждом звуке музыки я слышала: «помнишь ли меня», и я поняла, что меня исход… и что если я увижу ещё счастье, радость, то только там, впереди, быть может, на краю смерти.
С того момента, как я ‹…› уладила свой внутренний разлад, и начало появляться во мне то, что я называю жизнерадостностью.
Но лишь теперь могла я убедиться, — и убедиться бесповоротно, ‹…› в чём «моя» истинная правда и что нет в мире той силы, которая могла бы заставить меня от неё отказаться. А из этих ощущений родилось и новое. Я слышала о нём и читала, но никогда не понимала раньше. Это беспредельная, всепроникающая любовь (может быть, точнее определить — внимательная ко всему нежность). Это не та любовь инстинкта физической жизни, созвучная с таким же инстинктом природы, трепещущая перед смертью и цепляющаяся за жизнь даже тогда, когда она в тягость, а та бесконечно мировая любовь, что и самый факт личной смерти низводит на уровень не страшного, простого, незначительного, хотя и очень интересного явления.
Я испытываю её не всегда; во всей полноте лишь в те редкие, большие и странные минуты, но чувствую: она наложила на меня глубокий, ровный отпечаток; всё, о чём бы я ни думала, во что бы ни всматривалась, — всё вижу я через её призму. Знаете ли, что значит в одно такое мгновение вдруг почувствовать величайшее единство всего мира? Тончайшую и красивейшую связь между самой отдалённой звездой и вот этой микроскопической пылинкой, что лежит на крышке моего стола… Между величайшим гением человечества и зачатком нервной системы какого-то червя; между мной и маленькой белой, тончайшей структуры и красоты снежинкой, лучом весеннего солнца, ростом травы, зелёной пенистой волной, клеточкой живой протоплазмы или психикой какого-нибудь Петра, Ивана, живущего на том конце света…
Знаете ли вы, что значит видеть всю жизнь как на ладони? Видеть отчётливо и ясно все выпуклости и рельефы, которые казались непостижимо громадными… Все мелочи и детали, которые казались слишком микроскопическими для глаз?.. переживать всёэто, видеть это так близко… и в то же время чувствовать, что всё это так неизмеримо далеко, далеко. Знаете ли вы, что значит с нежной внимательностью любоваться всей этой громадой, трепетно и страстно любить каждое движение, каждое биение пульса молодой, только что развернувшейся жизни?.. И знать, что ни одна секунда не властна над тобой, что, одним словом, без страха, без сожаления ты можешь прервать её, навеки покончить с сознанием.
Серафима Клитчоглу
Недурна собой, среднего роста, краснощёкая, смуглая, еврейский тип, одета в тёмную накидку, на лице белая вуаль.
Серафима родилась в 1876 года в семье отставного статского советника, директора Амурского пароходного общества. С 17 лет поступила слушательницей на историко-филологическое отделение Высшихженских курсов в Петербурге. Народоволка. По окончании обучения в 1897 году поступила в Медицинский институт, тогда же примкнула к эсерам.
Для начала Серафиме доверили проводить агитацию среди молодёжи, кроме того она выполняла различные мелкие поручения: хранила у себя и распространяла нелегальную литературу, доставляла шрифт для типографии и готовые листовки. В 1898 году девушка в первый раз попала под наблюдение полиции, и вскоре её выслали в Саратов под гласный полицейский надзор. Но, как это почти всегда бывало, именно там Серафима связалась с местными эсерами, а с 1902 года вступила в Саратовский ЦК.
К слову, почему так получается, что у себя дома юный революционер или, ближе к нашей теме, революционерка очень редко сразу же получает какие-нибудь ответственные задания, а стоит оказаться в тюрьме, на каторге или хотя бы в ссылке, сразу же вокруг неофита начинают кружить хороводы? Это действительно так. Дома родители, родственники, друзья, учителя имеют возможность проследить за неразумным созданием. Во всяком случае, девушки редко когда могли иметь возможность ночевать вне дома — это же скандал и позор на всю оставшуюся жизнь. Другое дело, если девушка попадает в заведение, где она, с одной стороны, окружена «соратниками» и «учителями», которым просто не терпится излить на неё свою мудрость. Каторга, тюрьма, ссылка — прекрасная школа для молодых революционеров, и если до суда довольно часто это были всего лишь заблудшие овечки, пройдя узилище, они превращались в законченных преступниц. Именно по этой причине революционеры старались забирать юных революционеров из семей, увозя их в другие города или посылая на стажировку за границу.
Два года, с 1902-го по 1904-й, Серафима пыталась восстановить обескровленную после массовых арестов боевую организацию, в которой оказалась. Готовила покушение на министра внутренних дел В. К. Плеве. Двойной агент Евно Азеф доложил в департамент полиции о планах Клитчоглу, и за террористкой было установлено наблюдение, тем не менее ей удалось скрыться за границей. Летом 1903 года Серафима посетила Париж, Женеву, Ниццу, где встречалась с лидерами партии.
Получив паспорт на имя Тютчевой, Серафима вернулась в Петербург, где снова взялась за доверенную ей организацию убийства Плеве, для чего формировала боевой отряд. В январе Серафима встречалась с Евно Азефом, который тут же доложил в охранку о её намерениях, прося не спешить с арестом. Террористов имело смысл брать «на горячем», в противном случае им было бы нечего предъявить. Понятно, что революционер, готовящийся в определённый день бросать бомбу, не будет носить при себе ни оружие, ни запрещённую литературу и, задержи его раньше времени, легко сможет избежать наказания. Вопреки рекомендациям агента, директор департамента полиции А. А. Лопухин[75] поторопился и арестовал Клитчоглу и её товарищей всего через два дня после встречи с Азефом. Таким образом, он раскрыл изумительного агента (Азеф был не рядовым «революционером», он состоял в руководстве), мало этого: из 32 арестованных на свободу пришлось отпустить 26 человек! Кроме того, никто из задержанных не дал показаний. Это был провал долгое время готовящейся операции.
В результате в 1905 году Серафима была отправлена в Архангельскую губернию под гласный надзор на пять лет, откуда вскоре бежала за границу, а после провозглашения Манифеста 17 октября вернулась в Петербург и вновь занялась подготовкой покушений. В очередной раз она была арестована, но за недостаточностью улик отправлена к отцу.
Революционная деятельность закончилась вместе с замужеством. В браке Серафима родила троих детей.
Зинаида Коноплянникова
До последней минуты она держала себя с полным самообладанием, последней своей воли не объявила, от напутствия священника отказалась. Выслушав приговор, она отстегнула от платья белый крахмальный воротничок, обнажила шею и дала связать себе руки. Палач быстро управился с нею.
Родилась Зинаида 14 ноября 1878 года в Санкт-Петербурге. Получила образование в учительской семинарии, работала учительницей сельской школы в Гостилицах под Петергофом.
В первый раз обратила на себя внимание полиции в связи с обнаруженной у неё запрещённой литературой: «…у Коноплянниковой имеется большое количество книг, в которых говорится, что Бога нет, а потому не может быть и земного царя, а кроме книг печатных, у Коноплянниковой есть и рукописные сочинения такого же рода». Но арест произошёл лишь через год, когда она начала пропаганду революционных идей среди крестьян.