– Я не мог очнуться в течение нескольких недель. Лихорадка, видите ли. Какое-то время я метался в бреду. Но когда пришел в себя, вспомнил все. – Джеффри говорил негромко. – Каждый кошмарный, мучительный момент. – Он посмотрел на собеседника, и Габриэль узнал этот обеспокоенный, испуганный взгляд. – Честно, я сомневаюсь, что мое пробуждение было к лучшему.

Бромвич кивнул, и Стратфорд вновь устремил взор к горизонту.

Удивительно, но после этого печального разговора Габриэль почувствовал себя намного лучше, ему как будто стало легче на сердце. Возможно, Пен была права. И теперь, побеседовав с человеком, пережившим то же, он ощущал заметный прилив сил. Осознав это, Габриэль подумал о другом. Он помнил, как, увидев Пенелопу в Викеринг-плейс, удивился, когда она сказала, что понимает его. Она рассказала, что муж ее кузины страдал от схожего недуга – а ведь это могло иметь смысл. В конце концов, Стратфорд отдал армии двенадцать лет, примерно на четыре года больше, чем Габриэль. Он пережил тяжкое ранение, лечение которого оказалось весьма болезненным, – и если уж это не считать травмой, то Бромвич не знал, что может быть хуже.

Вероятно, именно поэтому Стратфорд основал больницу для бывших солдат, в которой работала Пенелопа: ведь он сам не понаслышке знал, как долго затягиваются раны – преимущественно душевные, – полученные на войне. И если уж граф так блестяще справился с этим недугом, то и у Габриэля есть надежда на выздоровление.

Бромвич должен просто спросить – чтоб быть уверенным. Но внезапно он почувствовал вкус пыли на языке, прямо как от тех проклятых усов. Нет, мужчинам не следует разговаривать друг с другом о подобных вещах.

Но Пенелопа была убеждена: такие разговоры пойдут только на пользу.

Габриэль прочистил горло и, набравшись решимости, спросил:

– Прошу меня извинить, но могу я задать личный вопрос?

– Конечно, – ответил Стратфорд, повернувшись к собеседнику.

– Предполагаю… – Проклятье! В горле снова словно встал какой-то ком. Габриэль еще раз откашлялся. – Предполагаю, вы знакомы с таким явлением, как боевой посттравматический синдром.

Граф кивнул. Габриэль с трудом удержался, чтобы не отвести взгляд. Ну почему сражаться с французами было проще, чем задать этот проклятый вопрос?!

– Вы когда-нибудь испытывали нечто подобное?

В глазах Стратфорда промелькнуло сочувствие.

– Нет. По крайней мере не испытывал того, что описала мне Пенелопа. Война нанесла раны лишь моему телу.

Габриэль отвел взор, краснея от смущения и злости. Что же тогда, черт возьми, с ним происходит? Что в нем такого, чего нет у Джеффри? Что сделало его таким уязвимым?

– Ну, преимущественно моему телу, – поправился Стратфорд после минуты раздумий. – Я признаю, что вернулся в Англию уже не тем человеком, каким был прежде. Некоторые вещи, которые раньше казались мне очень важными, теперь представлялись сущими пустяками. Очень нелегко было вернуться к прежней жизни. Мне казалось, она не для меня.

Габриэль кивнул в знак согласия. Да, Джеффри изменился. Однако не обезумел.

– Также мне казалось, что люди, прежде окружающие меня, мне не друзья. И не встреть я Лилиан… Ведь именно она исцелила меня. Не физически – хотя и в этом она тоже помогла. Она прекрасный врач. Но, что более важно, она излечила мою душу. Без моей Лилиан я бы не стал тем, кем являюсь сейчас, – тихо заключил Стратфорд.

Габриэль посмотрел на собеседника. У мужчин не принято говорить на подобные темы. Джеффри скупо улыбнулся, легко пожав плечами, и свернул на главную тропу. Он не обязан был изливать перед Бромвичем душу, и Габриэль полагал, что он сделал это, чтобы помочь гостю избавиться от смущения. За это Габриэль проникся к графу еще большим уважением.

Лишь несколько минут спустя они достигли окраины долины.