В укрытии я застала учителя и его ученика. Они отругали меня за то, что я спускалась на опушку. Настроение у них было отвратительное из-за неудачи с засадой. Я рассказала им, что я видела. А то, что слышала, не рассказала.

Сейчас мне трудно объяснить, почему я это сделала. Думаю, что из-за той девушки. Я испытывала к ней бескрайнее сочувствие, да и не только сочувствие — уважение... Эта девушка была человеком, настоящим человеком, потому что у нее была смелость. Действительно, нужна была страшная смелость, чтобы в такой ситуации сохранить верность самой себе. Больше ничего об этой девушке я так никогда и не узнала. Позже, когда мы уже спустились с гор и мне пришлось около месяца проработать в областном центре, я могла бы узнать, кто была эта девушка. Но я не стала расспрашивать. Я не хотела видеть продолжения этой судьбы — ведь у нее уже был чудесный финал. В глубине души я боялась узнать что-нибудь такое, что меня бы разочаровало. И еще одно — у меня было ощущение, что я не имею права подходить слишком близко к этой сугубо личной тайне.

Ведь никто другой ничего не знал. Вскоре после того, как девушка убежала, мы застрелили единственного человека, знавшего ее тайну, — капитана. Вот как это случилось.

Мы обсудили наш второй план. Надо было решить, когда пустить его в ход — дождаться ли возвращения компании или немедленно. На террасах никого не было, все уже спали, и, пока молодежь вернется из ресторана, у нас было по крайней мере полчаса или час, чтобы покончить с этим делом. Я настаивала на том, чтобы действовать без промедления.

— Они из-за чего-то поссорились, — сказала я, — он, наверное, теперь сидит у себя в комнате и переживает; услышав женский голос, он подумает, что она пришла мириться, и тут же откроет.

Этот довод убедил нашего командира, и мы отправились. Я взяла у парнишки свой пистолет, сняла с предохранителя, проверила, заряжен ли он, и положила в карман куртки. У меня была тогда куртка из плащевой ткани, еще приличная, и, кроме того, в отряде мне раздобыли ситцевую юбку, чтобы в случае необходимости я могла появиться в селе.

Мы тихо пересекли рощицу. Парнишка остался в орешнике, а мы пошли дальше, вошли во двор, и тут произошло нечто непредвиденное. Оказалось, что двор Охотничьего домика выложен большими гладкими каменными плитами, а башмаки Цыгана были подбиты здоровенными гвоздями. Они гремели по плитам, как конские подковы, цокот мог бы разбудить и покойника. Мы остановились. Делая вид, что ведем самый обычный разговор, мы стали обсуждать ситуацию. Все сразу усложнилось. Цыгану надо было ступать на цыпочках, и все равно в этой тишине шаги его были бы слышны. Еще хуже получится на террасе. Капитан услышит приближение мужских шагов, и весь наш план пойдет насмарку.

— Я иду вперед, — сказала я, — а ты подходи потихонечку. Я дождусь тебя у дверей и, когда ты будешь близко, постучу. Как только капитан начнет отпирать, ты подбежишь и мы ворвемся в комнату.

Цыган кивнул.

Мои туристические ботинки, в которых я ушла в горы за два месяца до этого, уже порядком поизносились, и я ступала тихо, как кошка.

Я медленно поднялась по ступенькам на первую террасу, стараясь держаться совершенно спокойно. Потом я повернула и стала подниматься по лесенке на верхнюю террасу. И тут весь наш продуманный план рухнул. Дальше я действовала, почти не рассуждая. Почему я поступила именно так, а не иначе, я не могла бы объяснить, но, очевидно, это было единственно правильное решение, и оно ни тогда, ни теперь не нуждалось в объяснениях. Произошло то, что должно было произойти.

Проходя мимо умывальной, я увидела, что какой-то мужчина в майке, наклонившись над раковиной, плещет себе водой в лицо. На миг мелькнул профиль с тонкими усиками. Пока мы спускались через рощицу, капитан вышел из своей комнаты.

Я вернулась и вошла в умывальную. Остановилась в двух метрах от него. Он, не видя меня, продолжал умываться. Я все время представляла себе, как стреляю ему в грудь, и теперь ничего не могла сделать. Тогда я что-то крикнула. Вероятно — «капитан Янакиев» или просто «Янакиев», не знаю, но хорошо помню одно — это был не мой голос, голос был совсем другой, чужой, и с тех пор во мне живет ощущение, что перед капитаном в ту минуту стоял другой человек, а я смотрела точно со стороны на все происходящее. Дальше я действовала инстинктивно.

Капитан выпрямился и обернулся ко мне, моргая мокрыми ресницами. Передо мной была его широкая грудь, обтянутая белой майкой. И я выстрелила в эту грудь три раза. От напряжения я плохо видела — крупное тело начало вдруг гнуться, как намокший картон, и сползло к моим ногам. Я стояла не шевелясь, потеряв всякую способность двигаться. В этот миг прибежал Цыган и, как он потом мне рассказывал, чуть ли не силком выволок меня из умывальной и стащил вниз по лестнице. Сознание вернулось ко мне, только когда мы уже были во дворе. Я помню, как я бежала к лесу, и это стоило мне страшных усилий — сердце словно стало вдвое больше и застряло в горле, воздух со свистом вырывался из груди. Добравшись до нашего укрытия, мы на несколько минут остановились. Меня била нервная дрожь. Помню, что я покачивалась взад и вперед и совершенно не могла управлять своими движениями. Цыган говорил мне что-то, но я его не понимала. Потом что-то обожгло щеку, в голове зашумело, словно ударили в сто колоколов, я на мгновенье потеряла сознание и опустилась в листву. Оказалось, это Цыган закатил мне хорошую оплеуху. Она подействовала. Я точно проснулась и начала соображать. Тут же вскочила и стала торопить своих товарищей.

И мы побежали. Как и было намечено, к утру мы добрались до отряда. Сорок километров за семь часов. Знаю только, что, очутившись в землянке, я тут же легла. Мне дали проспать весь день и всю ночь...