Конечно, сам Чанкэ понимал причины происходящего. С тех пор как он так удачно прорыдался перед телекамерой, его жизнь сильно изменилась. Он мало-помалу превратился в очень важную персону, участвовал во многих уездных собраниях, а уж сколько раз большие начальники жали ему руку — не пересчитать. У него всё лучше получалось держаться перед публикой. Теперь он мог использовать всё более замысловатые и изысканные слова и скорбел тоже всё более и более «профессионально». Например, как и Минси, он стал начинать свои речи издалека, со времён старого общества, перечислял все невзгоды народа в годы революции (с перечислением того, кто какого горя хлебнул, хотя и изъяснялся немного туманно). Всеми силами он доказывал свою благонадёжность, например, вспоминал случай, когда его изжалили осы и лицо у него распухло до размеров таза, рассказывал, как он три дня и три ночи не мог есть (постепенно два дня превратились в трое суток), но разве это поколебало его веру в дело революции? Не поколебало. Разве он когда-нибудь ставил личную безопасность и выгоду превыше всего? Тоже нет. (У него вошло в привычку задавать подобного рода риторические вопросы.) Кроме того, каждую ночь при свете лампадки он упорно продолжал изучать труды Великого Вождя. В любую непогоду, рассказывал Чанкэ, он ходил через горы заниматься с детишками, из-за чего сильно похудел, приобрёл язву желудка и водянку… В этот момент голос у него становился хриплым, дыхание перехватывало, и, казалось, ещё чуть-чуть, и он совсем не сможет говорить.
Он и сам понимал, что не стоит так переигрывать, ведь это может помешать выступлению, и тогда председателю собрания придётся наливать ему горячей воды или подавать полотенце. Неловко получится! Но он ничего не мог с собой поделать. С той самой поминальной церемонии он мог легко разрыдаться невесть от чего похлеще жены Бэньшаня. Стоило ему услышать имя Вождя или государственный гимн, у него тут же начинало щипать в носу и краснели глаза, он не мог справиться с собой, не мог усмирить вспыхивающий в груди огонь скорби. Он теперь постоянно смотрел в небо, позволяя мутным слезам собираться в уголках глаз. Он шевелил губами, как будто хотел что-то сказать, и поджимал их в тщетной попытке сдержаться, сдержаться, сдержаться…
В этот момент над сценой обычно повисала мёртвая тишина. Наконец её разбивал голос начальства:
— Учитесь у товарища Вэй Чанкэ! Отдадим дань уважения товарищу Вэй Чанкэ!
Эти слова разносились подобно волнам, ещё больше подстёгивая его слёзы, и председатель собрания был вынужден вновь подливать ему горячую воду в стакан и подавать полотенце.
С тех пор Чанкэ стал очень занятым человеком, постоянно был в разъездах, огород его пришёл в запустение. Он часто заходил к Минси, чтобы получить вызов на очередное собрание, и даже несколько раз тайно присутствовал на заседаниях госработников. Раньше, когда он редко бывал у секретаря дома, у него немели колени, стоило ему переступить порог. А теперь он осознал, что порог этого дома, в общем-то, весьма невысок, что москитная сетка над кроватью Минси потемнела от времени и порвалась, что кадки с рисом, стоящие на полках, ободраны. Узнал, что над этими полками ласточки свили гнездо, что свиньи в загонах не набирают вес, часто дерутся и шумят, а у глиняного кувшина для заваривания чая из бобов, кунжута, имбиря и соли нет горлышка. Постепенно все его иллюзии об этом некогда мистическом и недостижимом мире начальников развеялись.
Минси передал ему трубку и пригласил присесть. Конечно, Чанкэ присел, ведь он так любит Вождя, — если нужно присесть, он присядет.
Минеи посетовал, что чай остыл и сделался безвкусным, и приказал дочери поскорее вскипятить воды, поджарить бобы и натереть имбирь. Тем временем Чанкэ заметил следы ласточкиного помёта на обратной стороне уха Минеи и поинтересовался, умывался ли секретарь сегодня и почему он ходит с грязными ушами. Он вдруг протянул руку и потрепал Минеи по безволосой голове. Уж теперь-то он не реакционер, и раз ему хочется потрепать кого-то по голове, значит, можно и потрепать, ничего в этом страшного нет.
Он вдруг раскатисто чихнул.
Прошло много лет, Минеи умер. Он мог бы лечь в больницу, но не смог вынести мысли, что какие-то зелёные, незамужние ещё девицы будут указывать ему, когда снять штаны, и делать уколы. Поэтому секретарь решительно отказался от госпиталя и угас в собственном доме. Перед тем как испустить дух, он схватил Чанкэ за руку и, пристально посмотрев ему в глаза, произнёс что-то вроде: «Ты… кхэ…» Он подавился собственной слюной и умер, так и не договорив.
Что же он хотел сказать? Это навеки осталось для Чанкэ загадкой. Он очень долго размышлял об этом, но так и не смог понять, отчего волосы на его голове очень быстро поседели.
Вечная разлука
Дедушка Юй родился в год Собаки. Кажется, ему скоро исполнится восемьдесят лет. Его жена совсем не знает года своего рождения. Помнит только, что появилась на свет, когда в горах случилось нашествие саранчи, замуж вышла, когда сгорела маслодавильня, а первенца родила в год, когда в деревне насмерть забили леопарда. Сколько же ей лет сейчас — тайна, покрытая мраком. Как бы то ни было, уже нет в живых их старшего сына, средний тоже умер, а несколько лет назад похоронили дочь. Единственный оставшийся младшенький — сирота, которого подобрали на дороге и вырастили старики, зарабатывающие продажей дров и навоза. Выучившись, он уехал в город и за все годы, что промелькнули как мгновение, от него не было никаких вестей. Если соседи заговаривали о нём, старики фыркали в ответ и притворялись глухими.
Обычно из колодца дедушка Юй с женой брали одно ведро воды на двоих, одну связку собранного в горах хвороста несли вдвоём. Очень длинной казалась дорога, тяжёлая ноша давила плечи, сильно кусали комары и слепни.
Вдобавок в тот день творилось что-то неладное с собакой. Старая, она лежала у двери, подобрав под себя лапы и уставившись в одну точку, не прикасалась ни к еде, ни к воде. Взгляд её постепенно угас. Опечаленные старики вырыли за домом яму и, держа на руках ставший холодным мягкий комок шерсти, который им предстояло опустить в землю, заплакали, словно их резали по живому. Стряхивая грязь с одежды, они одновременно посмотрели друг на друга, и во взгляде, устремлённом на него, каждый прочёл то, что хотел сказать сам.
Всё шло к тому, что им предстояло совершить последний ритуал.
— Я не осмелюсь. Сначала сделай это со мной, а потом — с собой, — сказала жена.
— Я как-никак много лет проработал бригадиром. Ты должна сделать это первой, — старик прикрылся руководящей должностью.