— Напрасно.

— Знаешь, — снова заговорила Катя, расхаживая по комнате и скрипя половицами, — если бы я и хотела ему отомстить… ну, ты меня понимаешь… то точно не с тобой.

Я внимательно слушал и улыбался, почёсывая прокуренную бородку.

— Ты считаешь себя особенным, думаешь, ты не такой, как все. Уехал в эту грёбаную деревню — ешь, пьёшь, хоронишь старух. Не удивлюсь, если пишешь какой-нибудь длинный роман о том, как всё плохо и безнадёжно в этом мире. Ты слабый и не хочешь себе в этом признаться. Сильный человек борется с обстоятельствами, а не бежит от них. Сильный человек зарабатывает деньги, воспитывает детей, ходит по бабам… Ты уехал, потому что боишься. Да, я угадала! Именно — боишься. А строишь из себя какого-то сраного героя!

Она вернулась в комнату и села на диван, закинув ногу на ногу.

— Тебе даже сказать мне нечего, потому что я бью точно в цель, — добавила Катя.

— Слушай, это не мне, тебе романы надо писать, — посмеивался я. — Какой слог!

— Тебе девушки не говорили, что ты скучный человек, тряпка?

— А если я и сам так считаю?

— Дебил…

Она выпустила в меня все пули, и я видел, как по комнате струился лёгкий дымок остывающего револьвера. Я подошёл к окну и, глядя в деревенскую хмарь, театрально произнёс:

— «Скучно, господа…» — сказал бы чеховский герой, глядя в окно.

— Сигареты ещё остались? — пискнула Катя.

— Последняя…

Она легла на диван, укрылась болоньевой курткой и отвернулась к стене. Я слушал глухие рыдания и машинально подносил к губам гранёный стакан, в котором чая уже не было.

— Послушай, Кать… если хочешь, то давай… Правда, я не уверен, что получится.

— Давать тебе жена будет! Понял?! Философ! — истерично закричала Катя, вскочила с дивана и, захватив вещи, выбежала из дома.

— Значит, так надо, — произнёс я вслух, и звук голоса как-то глупо повис в прокуренном воздухе.

Я наблюдал в окно, как она возится с проволокой у калитки, как на ходу застёгивает куртку и поправляет сбившийся платок, как удаляется по рыхлой снежной тропе, оставляя за спиной чёрную звенящую тишину.

Катя уехала в город и забрала с собой бабушку. Первое время я даже скучал, правда, не по девушке, а по доброй старушке, к которой привязался, и с неприятным чувством представлял её пустую остывающую избу. Фёдор стал бывать реже. Когда заходил, то обычно садился на диван и распутывал длинную змеевидную леску. Иногда казалось, что он специально её запутывает и, распутывая, внутренне с чем-то борется и раздумывает, хлопая голубыми глазами. Словно, распутав леску, он сделает что-то важное в своей жизни, словно бы сам узел находился не снаружи, а внутри него самого. Мне стало жаль Фёдора, и я незаметно сунул ему в карман последние деньги.