Чем ближе подъезжали к рощице, где висели казненные, тем тягостней и тревожней становилось на душе поручика Бологи. Как только показался знакомый поворот, Апостол опустил голову, уставившись на дно телеги, и стал смотреть в щель между досками на убегающую вспять дорогу. От рощи на край шоссе ложилась широкая тень. Лошади, почуяв прохладу, замедлили бег. Вдруг подпоручик заметил повешенных и пришел в такой бешеный восторг, будто глазам его открылось нечто и впрямь чрезвычайно интересное и привлекательное.
– Вы только гляньте! – кричал он, захлебываясь от упоения. – Нет, вы только гляньте! Вот это картина! Эй, ты, поезжай помедленней! Такое не часто увидишь!.. Сидишь себе в окопе, как медведь в берлоге, и не знаешь даже, что на свете белом делается!.. Это наверняка шпионы! Здорово мы их!.. И правильно, не шпионничай!.. Вы только гляньте, сколько их!.. Раз, два, три... Семеро! Целых семеро!.. С нашим генералом не шути!..
Он громко расхохотался и обернулся к Бологе, как бы призывая разделить с ним радость. Апостол сидел все так же понурив голову и ничего не отвечал. Подпоручик увидел его белую изогнутую тонкую длинную шею, внезапно спохватился, что везет арестанта, которому, возможно, завтра уготована такая же участь, как тем, в роще, резко оборвал смех и накинулся на солдата-возницу:
– Ты что? Заснул! До обеда нам тут торчать? Гони давай! Висельников мы не видали, что ли?.. Ну и балбес ты, братец!..
Апостол все еще продолжал смотреть в щель между досками на убегающую вспять дорогу и вдруг увидел, или ему только почудилось, будто он увидел, тень от дерева, на котором висел один человек, другая ветка пустовала как бы в ожидании очередной жертвы. Дикий страх сковал душу Апостола.
– Господи! Господи! Господи! – зашептал он, по в силах унять дрожь.
Горячее, как заклинание, как молитва, слово неожиданно окрылило дух, вернуло душе покой, и Апостол, вскинув голову к залитой солнцем лазури, блаженно прошептал: «Не хочу умирать!.. Хочу жить! Жить! Жить!..»
Он и в самом деле ощутил прилив сил, ему захотелось говорить, смеяться, петь, доказать всем и прежде всего самому себе, что он еще жив. Таинственно улыбаясь, он взглянул на подпоручика и поверг его в изумление неожиданным восклицанием:
– Какая прекрасная погода! Не правда ли?.. Как все хорошо!.. Жить – это ведь так чудесно!..
Подпоручик растерянно и недоуменно молчал. Апостол принялся теребить его за рукав, будто хотел заставить во что бы то ни стало заговорить, и заговорил сам, заговорил так скоро, словно боялся не успеть сказать ему все, высказать главное:
– Вы мне начали рассказывать о некоторых случаях дезертирства и не закончили... Мне бы хотелось... Но позвольте, я вам кое-что скажу... Ах, вы так молоды, мой друг, так молоды... Сегодня мне в девять утра предстояло заседать в трибунале, разумеется, в качестве судьи... Смешно! Верно?.. Хотя, по правде сказать, я уже однажды был в составе судейской коллегии трибунала по одному весьма странному делу... Мы осудили на смерть одного человека... чеха... подпоручика Свободу... Такая... Так его звали: Свобода... Подпоручик Свобода... И его повесили...
Телегу трясло, мысли мешались, речь Бологи была сбивчивой, сумбурной, странной, он сознавал это, но не мог упорядочить свои мысли, боялся, что не успеет рассказать главного: почему он решился дезертировать; говорил так, будто от подпоручика зависело, признает или не признает трибунал Бологу виновным...
3
Телега въехала на широкий штабной двор и остановилась на том самом месте, где накануне Болога разговаривал с претором и старостой. Теперь Апостол стоял на том же месте в окружении четырех вооруженных штыковыми винтовками конвоиров, подпоручик отправился с докладом о прибытии арестованного. Во дворе со вчерашнего вечера, казалось, ничего не изменилось: так же стояли два автомобиля и несколько мотоциклов, так же прохаживался перед амбаром солдат с ружьем наперевес, так же у крыльца штаба толпились военные в ожидании распоряжений... За сараями насколько хватало глаз тянулся цветущий сливовый сад, а посреди двора одиноко торчал поднятый к небу колодезный журавель... Только солнце светило ярче, беспощадней. И все, все люди – и стоявшие во дворе, и выглядывавшие из окон, и прохожие с улицы – удивленно смотрели на необычного офицера, бледного, усталого, в изодранном и грязном мундире и окруженного четырьмя вооруженными до зубов конвоирами.
Любопытство окружающих смущало и тревожило арестанта, он нервно поеживался и опять, как заклинание, твердил одноединственное слово: «Господи! Господи! Господи!»
И чтобы как-то спастись от этого тягостного внимания, старался смотреть в сторону, разглядывал верхушки цветущих слив над крышами сараев в глубине двора и не заметил вышедшего из дома старосты могильщика Видора, но тот сразу его заметил, да так и застыл на месте, даже не успев надеть шапку.
– Что это с вами, господин поручик? – спросил он наконец, глядя на Апостола полными ужаса глазами и так и оставшись стоять на почтительном расстоянии от него. – Что с вами стряслось?.. Как же это?.. А мы-то решили, что вы вернулись в Лунку... К Илоне... Господи боже!..
– Да-да... К Илоне!.. – просияв, подтвердил Апостол и тут же вспомнил про карту, которую с таким торжеством и злорадством рассматривал поручик Варга. И зачем понадобилось Апостолу обманывать себя и Илону? Теперь он был рад, что ему не удалось утаить правду, как он об этом ни старался. Карта была только уловкой, правдоподобной уловкой, но вернулся он все же из-за Илоны, и, конечно, всем это понятно...
– Назад! Не положено! – крикнул вдруг конвоир, видя, что Видор собирается подойти к арестанту, и тот испуганно отпрянул.
На крыльцо вышел подпоручик и, отстранив толпившихся возле дверей солдат, махнул рукой конвоирам, подзывая их вместе с арестованным.