— Не-а, — помотала головой Элька, — я, правда, дочка господина герцога! Не верите? У мамки есть такая штука… он ей подарил, когда они расставались… серебряная кружка для воды, на цепочке, в виде головы оленя. Они когда прощались, он кружку от пояса отцепил — он всегда ее на поясе носил — и говорит: бери, Лариса, советники не дают нам быть вместе, но ты пей из нее, где касались мои губы… — Элька в ужасе чувствовала, как слова вылетают из нее сами по себе. — И мамка достает ее иногда, смотрит и плачет… А у меня родимое пятно есть, точь-в-точь на том месте, где и у него, мамка говорила.

— И… хм, где оно расположено? — вежливо поинтересовался пан Матиаш.

— Там, — Элька покраснела и потупила глаза.

— Даже и знать не хочу, — сказал пан Матиаш твердо. — Ладно, Эля. Ты вот что, иди домой. Маму расстраивать не надо своими глупостями.

Элька мялась. Она разглядывала лужу, которую напустили на пол валенки, несмотря на то что она отряхнула их веником, и молчала.

— Ты что?

— А если… опять этот Аника со своей компанией?

Библиотекарь вздохнул:

— Пойдем, я тебя провожу.

Он вновь накинул толстую бобровую шубу (ни у кого в поселке больше не было такой шубы; оттаявшие снежинки превратились в капельки воды и теперь сверкали на ней, точно бисер), взял Эльку за плечо, и они вышли в ночь. Северное сияние опять начало разворачивать над ними свои полотнища, но оно было гораздо бледнее, чем раньше, словно призрак самого себя.

— Вот и весна скоро, — сказал пан Матиаш, — во всяком случае, астрономическая…

— Мамка не шлюха, — ответила Элька невпопад. — У них любовь была.

— Да-да, — рассеянно согласился пан Матиаш, думая о чем-то своем. Снег скрипел под его солидными ботинками.

Элька на всякий случай оглядела окрестности, но улицы были пусты. Лишь пани Эльжбета, запиравшая кондитерию, приветливо кивнула им и улыбнулась, хотя обычно Эльку и не замечала.

— Иди домой, Эля, — сказал пан Матиаш, — мама, наверное, волнуется.

Элька побежала по тропинке — гостиница над морем казалась темной и неприютной, лишь светилось молочным светом окно кафетерия, где, наверное, мама смотрела все ту же печальную историю про приехавшего в столицу молодого рыбака. В последнем эпизоде он решил стать поэтом, но бедствовал, и его любимая, бросившая ради него богатого старика, пошла на панель, чтобы его прокормить. Этот эпизод особенно понравился Анхен и Гретхен, но и мама после него расстроенно утирала слезы.

Так что маме было не до нее, но на всякий случай Элька все-таки побежала, топоча валенками по свежему снегу, а когда обернулась, увидела, что пан Матиаш не повернул назад, а направился дальше по улице, где ничего не было, кроме особняка пана директора. Элька сначала подумала, что он хочет пожаловаться пану директору на Анику, но потом подумала, что вряд ли пан директор станет его слушать: все-таки пан Матиаш, хоть и уважаемый человек, живет в каморке при библиотеке, а у пана директора целый особняк с прислугой и выездом… Пан Матиаш, наверное, решил просто прогуляться, чтобы аппетит был хороший: вечер выдался пусть и снежный, но тихий, бывают на переломе зимы такие уютные вечера.

На следующий день Элька гадала, не сказаться ли больной, чтобы не ходить в класс, но после того как она почти месяц провалялась в лихорадке, мама то и дело щупала ей лоб и так беспокоилась, что Элька со вздохом собрала сумку и потащилась в школу. Ее страхи оказались напрасными: Аника смотрел на нее пустыми глазами и не цеплялся больше, а когда вредная Гутка пискнула: «Прынцесса явилась!» — дал ей по уху так, что она с размаху села на пол и захлопала глазами.

— Ты чего это? — спросила Гутка удивленно.

— Ничего, — сквозь зубы процедил Аника. — Не трожь ее, поняла?