— Может быть, и знаю. Что с того?

— Он тоскует, творит невесть что. Должно быть, хочет привлечь твое внимание.

— Это что же, правда?

— Правдивее быть не может.

— Но как же это его: «Мощь волн и немощь света, ничто не соединит их. Моя Луна лишь отражается в его воде, и ничего более»?

— Луна руководит приливами, — желая хоть что-то ответить более или менее впопад, уверенно и весомо произнесла Женечка.

— Да, это так. — Жене показалось, что Олх улыбнулась. — Хорошо, если он это понял. Но как же я явлюсь ему?

— Возьми меня.

— Ты не боишься?

— Нет. Если бы ты хотела мне зла, ничто бы уже не спасло меня.

— Это правда. Этот твой медальон, — Женя почувствовала, как подарок Брунгильды вдруг запульсировал у нее на груди, — это всего лишь баловство. Но ты права, идем.

— Идем. — И благородная дама Ойген шагнула со стены.

Вот здесь бы летописец растекся соловьем, ибо как иначе рассказать, что одна из придворных дам матушки кесаря, мадам Гизеллы, вдруг сама собой перенеслась во чисто поле и зашагала прямо к великану, недовольно расталкивая осевших на задние лапы хаммари.

— Ты что это удумал?!

Великан поглядел на Ойген внезапно потеплевшим взглядом.

— Как же я долго искал тебя!

Оставим же летописцу его соловьиные трели об ангелах, спасших Форантайн. Они невесть для чего приняли вид драконов и вскоре, явившись, меланхолично истребили топчущуюся под стенами израненную нечисть, а затем, как положено ангелам, умчались в лазурную высь.

Чуть позже, но в тот же день к месту затихавшего сражения прибыл великий казначей, достопочтенный Элигий, с огромным, изукрашенным золотом и каменьями напрестольным крестом, присланным государю его святейшеством в знак признания его христианнейшим кесарем. И, убоявшись этого креста, все твари адской бездны во главе со своим ужасным предводителем развеялись в прах. С казначеем прибыли и свежие парижские вести: по заверению достопочтенного Элигия, кардинал Гвидо оказался скрытым абаром и, не вынеся разоблачения, совершил тягчайший для всякого христианина грех — наложил на себя руки. Нынче его секретарь шлет благословение победителю и заверение его святейшества о скорейшем благополучном завершении канонизации блаженного Дагоберта.

А великан… Конечно же, всякий читающий летописи непременно спросит, куда же подевался великан? Ученый грамотей, изведший уйму перьев и чернил для увековеченья этой истории, стыдливо умалчивает о том. Говорит лишь, что он растаял, будто марево, сведенный на нет небесным очарованием ангела божьего, принявшего образ благородной нурсийской дамы Ойген. Но, впрочем, что же еще он мог сказать?

На деле все было немного по-другому. Женя склонилась над потерявшим сознание Фрейднуром и трясла его за плечо.