Предчувствуя, что намечается что-то интересное, я приехал в домашнюю студию Кормильцева вместе с Сашей Коротичем.
«Незваные гости хуже татарина», — глубокомысленно заметил выходец из древней Казани Олег Сакмаров. Я догадался, что нам вроде бы обрадовались. Мы прошли в логово затворников и осмотрелись по сторонам. Вся квартира была усеяна проводами, инструментами и компьютерами, а два взрослых дядьки энергично ползали по полу и старательно что-то записывали.
Усадив нас в холодные кресла, они включили несколько треков. Первое впечатление — какой-то необычный гибрид Chemical Brothers с ORB и Prodigy. Плюс радикальные тексты на русском языке. У меня было твердое ощущение, что эти люди опережают время настолько, что их творчество выглядело как пощечина всему рок-мейнстриму. Стиль, на который Гребенщиков замахнулся лишь спустя восемь лет на альбоме «Беспечный русский бродяга», Кормильцев с Сакмаровым начали разрабатывать еще в 97–98 годах.
Весь вечер затворники с Нахимовского проспекта говорили исключительно о новом проекте. Было очевидно, что их штырит и колбасит — от ощущения создания «другой реальности». Показательно, что в их речи слова «Аквариум» и «Наутилус» не звучали, словно это были социальные табу. Правда, на перегородке в кухне, которую музыканты называли «стеной ненависти», висел большой фотопортрет Гребенщикова — как мне помнится, неровно вырезанный из модного журнала «Клиент». Обложка глянцевого издания была превращена в мишень, и периодически два химических эльфа метко метали в изображение гуру остро заточенные дротики.
Я удивился подобному экстремизму, но решил этой деликатной темы не касаться. В тот момент будущее моих приятелей интересовало меня в гораздо большей степени, чем их настоящее. Наслушавшись новой электронной музыки, мы решили поужинать и поговорить «за жизнь». Я размахивал руками и хвастался на ухо Саше Коротичу, что сейчас сделаю интервью, состоящее из одного вопроса: «Ну, и как там ваша новая жизнь?» И вот что из нашей затеи получилось.
Александр Кушнир: Самое приятное в истории с проектом «Чужие» — это то, что Кормильцев с Сакмаровым вполне сознательно разрушают сложившиеся о себе в течение многих лет стереотипы. Расскажите, как ваша электронная эпопея рождалась и эволюционировала...
Илья Кормильцев: Все очень просто. К определенному моменту мы поняли, что нас не тащит от того, что мы делаем. И что если нас и дальше будет не тащить, то нас самих скоро оттащат.
Олег Сакмаров: Что мы можем заболеть...
И. К.: Что мы можем заболеть и нас оттащат. А поскольку мы люди пожилые, мы поняли, что единственный способ продлить нашу жизнь — это стать моложе. Это была главная идея, которая за этим лежала. Мы поняли, что сделали в жизни лишь десять процентов того, что могли сделать. И вот эти девяносто процентов, которых мы не сделали, это и есть наша кажущаяся старость. Мы решили, что пора разрушать мифологему...
Я человек антиромантических убеждений, и для меня главным было разрушить идеи интуитивизма и харизмы, которые определяют лицо русского рок-н-ролла. У нас с Сакмаровым постоянно происходят большие культурологические дискуссии. Я всегда говорил, что мой любимый поэт — Иоганн Вольфганг Гете, который прожил очень долгую жизнь, очень успешную, будучи премьер-министром небольшого, но государства. И при этом он никогда не позволял себе впасть в состояние мобильного телефона потому, что писал о том, что видел. О том, что пережил... Он все это обобщал в мудрость. Для меня это всегда очень важно.
Человек должен девяносто лет прожить так, как будто ему все время восемнадцать. И это не ложь. Не способ грим себе сделать, подтяжки и прочее. Это должна быть душа. Душа должна быть молодой, потому что душа человека бессмертна. Если только ее не отдавать на растерзание телу, деньгам и прочей хуйне. Душа всегда должна быть восемнадцатилетней. Я подумал, ну нам по сорок лет... А тем, кто сейчас ходит на дискотеки, на рэйвы, читает Пелевина, им сейчас восемнадцать лет. Ну и что?
Мы слушаем ту же музыку, ходим на те же дискотеки, а уж по поводу того, как долбаться, мы каждого можем научить. Я посмотрел на неутомимого Шона Райдера из Happy Mondays, у которого сейчас Black Grape... Вообще для меня в концепции этой идеи было... Если не считать моих друзей, если не считать Сакмарова, получается, что в этой стране не было никого, кто бы меня толкал. В какой-то момент у меня появилась последовательность откровений, что нужно что-то делать совсем по-другому. Эта последовательность складывалась следующим образом: Шон Райдер — Underworld в лице обоих пидарасов — Билл Нельсон, как ни странно. Билл Нельсон показал мне пример карьеры, может, не очень удачной в каких-то отношениях, но это пример человека, который мастер и который умеет работать с материалом. Вот эти три человека для меня были самыми важными из внешних людей.
К сожалению, кроме друзей, мне в этой стране никто не дал ничего. Ни у кого не было возможности ничему научиться. Потому что все очень успешно идут к своим похоронам. И к своему некрологу. И как-то это все очень скучно. То есть это момент такой, неизбежный для каждого. Но его надо пережить как-то на лету, даже не заметив. Ну, хуячил ты музыку для людей, а потом для ангелов начал хуячить. Даже не заметив, что в руках лежала та же самая гитара. Я думаю, что вот так, наверное, Фрэнк Заппа перешел в мир иной, не поняв в итоге, чем его 49-й альбом, записанный на небесах, отличается от 48-го, записанного по эту сторону бытия.
А. К.: Вернемся к вашим экспериментам. С идеологией все понятно. А как технологически это все создавалось? И как в итоге та стадия, которую мы сейчас слышим, материализовалась в жизнь?
О. С.: Что касается технологии, то есть подключения проводов и набора программы, управления всей аппаратурой, это скорее вопрос к Кормильцеву. Я в этом смысле лишь скромный подмастерье. А что касается того, как все это рождалось... Не совсем так, как Илья излагал, — у меня другой путь к этому был. В последние годы я просто лопался и взрывался изнутри. От переизбытка идей и совершенно очевидных вещей... Которые я знал, как надо делать, но не мог сделать там, где занимался музыкой. И те ориентиры музыкальные и этические, которые я видел вокруг: Трики, Бек, которые в какой-то момент меня смели просто... И я понял, что они отражают мое мироощущение. И я загрустил совсем сильно, что у меня нет никаких шансов в этом культурном пласте что-нибудь сделать. И я начинал уже перегорать. Внутри кипит, когда ты знаешь, что делать, а тебе не дают. Все, как будто бы знают, что делать, но ничего не понимают...
И тут повезло, что мы с Кормильцевым, вроде перестав работать вместе в «Наутилусе», уже несколько лет корешились по поводу общих психоделических впечатлений, жизненной философии... И этот период длиной в два-три года, он вдруг вызрел в идею, что мы можем работать вместе... И я, по крайней мере, могу все свои мысли неограниченно реализовать... Самые безумные. И на меня никто не будет показывать пальцем и говорить: «Ты что? Ты что придумал? Ты же песню убиваешь этим!» Гораздо проще, когда песня твоя. Хочешь — убиваешь, хочешь — не убиваешь. Вот ты слышал, убили ли мы свои песни? Нет, не убили. Они сами кого хочешь убьют, я думаю. Или оживят. И то, что мы сейчас делаем, это сегодня близко к пониманию творческой свободы. Свободы вылепливания в звуке своей картины мира, с одной стороны, и с другой стороны — такого ремесленного смирения. Когда творческая вседозволенность формализуется очень сложной технологией изготовления продукта.
И. К.: Я бы даже добавил слово «мучительной».
О. С.: Меня это очень порадовало и показалось близким. Потому что я эту технологию в свои консерваторские годы хорошо представлял — как мучительно тяжело в музыке делается настоящее. А потом, попав в рок-н-ролльную среду, я слышал много мнений о том, что весь этот труд не нужен... Это кропотливое обучение, образование и потом реализация того, чему ты научился, — все это не нужно. Мол, все идет от Бога. А музыкант — это всего лишь проводник. И ничего не надо делать. Мол, надо бухать, долбаться, набираться жизненных впечатлений, а потом выплескивать это в альбомах и на сцене. Это такая традиционная точка зрения. И в рок-н-ролле меня последние годы угнетало то, что по-русски называется «халявность», «быстрота» и «спонтанность»...
У нас с Кормильцевым существует другой метод. Мы очень долго и кропотливо работаем, как все техно-музыканты в мире. Когда идеологи ORB несколько лет делают свой альбом, тщательно возясь с каждым звуком, это достойно уважения. И два полюса в моей жизни сомкнулись неожиданно — консерваторский и самый радикальный. Новый, электронно-авангардный какой-то, постмодернистский. И у меня не порвалась связь времен, а восстановилась. Я какую-то внутреннюю гармонию здесь нашел. И поэтому то, что мы сегодня слушаем, для меня это был вопрос какого-то гигантского наслаждения. Самое главное — получилось сделать то, что хотелось. И мы здесь отвечаем за каждую ноту, за каждое слово. И это счастье.
А. К.: Как вы дополняете друг друга?