Единственный человек — Дунбей, который мог бы разрешить все его сомнения, но он был при смерти и не мог произнести ни слова.

Киссовен пробыл два часа подряд у постели Дунбея.

Напрасно.

Состояние Дунбей не изменялось.

Киссовен находился еще около Дунбея, когда в больницу прибыл Мак-Кертик.

На лице американца было написано волнение. Он внимательно расспрашивал врача о состоянии Дунбея и выразил сожаление, что Дунбей не сможет уехать с ним вместе в Америку.

Мак-Кертик видел Эди у постели больного. Но у него не нашлось ни одного слова для убитой горем дочери.

— Мистер Киссовен, мне уже удалось сегодня окончить очистку последней партии теллита, поэтому я через полтора часа выезжаю на неделю в Америку, — обратился он к Киссовену. — Нам необходимо сейчас же пройти в лабораторию и закончить сдачу и прием теллита.

Киссовену стоило огромных усилий подавить свое волнение. Он молча поклонился.

Только сейчас он понял, что благодаря потерянному времени, проведенному около Дунбея, и тому, что Мак-Кертик ускорил производство на день, он лишен возможности снестись с ЦИК по поводу применения декрета о революционной целесообразности для задержки теллита.

Эди, подавленная горем, оторвала на минуту взгляд от Дунбея и повернулась к Мак-Кертику.

— Папа!.. — прошептала она еле слышно.

Мак-Кертик не произнес ни слова в ответ. Он только вторично обратился к Киссовену:

— Прошу вас, мистер, — и вышел.

Киссовен вынужден был последовать за ним.

У больного остались только Эди и Клава.

Соколов и Киссовен вернулись на минуту и, уговорившись с врачом, что каждое слово, произнесенное Дунбеем хотя бы в бессознательном состоянии, будет записано, снова ушли.

Через сорок минут, в одиннадцать часов дня, Мак-Кертик выехал из Адагаде.

Тридцать грамм теллита очутились за границами Евразии.

Мак-Кертик во время процедуры приема теллита дважды посылал Кингуэлла в больницу справляться о состоянии здоровья Дунбея.