Папа долго беседовал с Мэтью, и я знаю, что это для него значило очень много. Папа любил Мэтью как члена семьи.
По словам мамы, папа рассказывал профессору Каннингему о том, что у него теперь появилось еще одно подтверждение приближающейся смерти – это были сны, такие, каких он раньше никогда не видел. Он был потрясен богатством увиденных во сне картин – прекрасный город, состоящий, как в калейдоскопе, из разных красок, живописи, драпировок и зданий. Эти неосязаемые картины перемежались периодами полной черноты. Каким-то образом смерть передавала ему свой зов.
Я пришла со статьей, которую написала в местную газету, и папа сразу же ожил. Он был нашим фанатом во всех начинаниях, гордился нашими достижениями, а все провалы объявлял просто хорошими уроками. Целых сорок минут он внимательно разбирался со статьей. Но тут у него снова возникли проблемы с дыханием – даже невзирая на помощь дыхательного аппарата. Мы постарались его убедить, чтобы он не слишком много говорил. Но он не переставал сообщать всем, кто бы к нам ни заходил: «Вот моя дочка, а вот ее статья».
Я вышла из комнаты, чтобы не мешать медсестрам переместить отца с кушетки в кресло. Когда я вернулась, он сидел, довольный собой. Сказал, что придумал смешную шутку. Привстав в своем похожем на пузырь шлеме, он сказал: «Человечество сделало еще один шажок». Его позабавила аналогия с известными словами одного из астронавтов. В последние дни он очень часто улыбался и смеялся, заражая нас своей веселостью. Да, ему было и больно, и очень не по себе, но его дух превозмогал все.
Мама вышла по делам, так что я смогла провести наедине с папой еще пару часов. Через шлем просачивался воздух, обвевая его лицо, и это ощущение вызывало у него клаустрофобию. В то же время без этого наддува ему сразу становилось трудно дышать. Я видела, как на лице у него появляется напряженное выражение, когда параметры на экране доходят до опасной границы, хоть он и старался не подавать вида.
Слава Богу, при нем была отличная медсестра, которая не позволяла ему волноваться, опекала его и помогала расслабиться. Когда он спал, она делала записи в блокноте, выспрашивая у меня, что ему нравится, а что нет. Совсем недавно папа провозгласил на всю комнату: «Любовь, которую ты принимаешь, равна любви, которую ты даешь». Это была цитата из битловской песни «The End» из альбома «Abbey Road». Сестра не преминула записать эти слова как лозунг дня.
Сестры, которые ухаживали за папой, постоянно сменялись, и все они были очень разными. Помню, папа записал, что болезнь изменила его взгляды на вопрос лидерства, что он на своем онкологическом пути снова и снова получал поддержку из самых неожиданных источников. Ни одну из медсестер, которых мы видели за эти дни, нельзя было бы упрекнуть в несоответствии стоящей перед ними задаче. Они работали час за часом, не позволяя себе расслабляться. У них всегда наготове была улыбка, ласковое слово, и благодаря их заботам мы чувствовали себя как дома. Перед нами прошло множество людей, но каждый казался давним знакомым. Похоже, в уходе за папой участвовала целая армия специалистов. И все они заботились об удовлетворении его потребностей не меньше, чем мы. Это выражалось, например, в том, чтобы надеть ему очки и снять их, не мешая процессу дыхания. Они даже придумали тоненькую длинную соломинку, которая позволяла пить, не создавая дополнительной утечки воздуха.
Во главе этой команды стоял доктор Карр, руководитель отделения реанимации, который, похоже, никуда не отлучался даже на сон. По-моему, это самый лучший человек в NHS. Он поддержал в беде нашу семью и сделал терпимыми те дни, которые могли бы стать самыми тяжелыми в нашей жизни. Я знаю, что папе нравился дух товарищества, царящий среди медицинского персонала. Он всегда подпитывался энергией от окружающих людей и легко расслаблялся, когда чувствовал, что кто-то заботится о его безопасности. Медсестры ночных смен заслуживают особой благодарности за то, что помогли ему пройти через самые темные часы во всех смыслах этого слова.
В этот вечер врачей очень беспокоило папино дыхание, связанное с ним напряжение и те муки, которые он переживал. Я заметила, что медсестра вечером следила за всеми параметрами с особой бдительностью, и врачи решили довести эффективность поддержки дыхания через посредство аппарата до максимальной. Это было все, что они могли сделать, хотя было видно, что легче ему не становится. Оставалась еще смутная надежда, что ситуация повернет вспять, но эта надежда таяла у нас на глазах.
Пришла после работы Грейс. Она была очень не в духе. Она говорит, что помнит, как отец посмотрел на нее.
«Что у нас не так, Грейси?»
«А как ты сам думаешь, что у нас не так, папа?»
Мы с Грейс вышли, чтобы купить чего-нибудь на ужин, и, будучи немного не в себе, затеяли перепалку, хотя нам давно уже пора было вернуться. Когда мы выходили из больницы, нам сразу становилось хуже. Неопределенность заставляла нас все время ощущать себя в подвешенном состоянии. Каждый телефонный сигнал наполнял душу ужасом. И мама, и Грейс отвечали на все звонки одним и тем же испуганным, нетерпеливым тоном: «Что случилось?» Я знаю, что и мой голос звучал точно так же. В комнате всегда было спокойнее, когда мы видели работающий дыхательный аппарат и знали, что все под присмотром.
Папа очень устал и проспал почти весь вечер. Четверг нам дался очень дорого, и мы снова готовились к худшему.
Потом как-то мама сказала, что в эти последние дни папино поведение было несколько противоречивым. Безусловно, временами на него накатывали страх и чувство неуверенности. Он до конца боролся со смертью. Но, с другой стороны, в глубине души он принял то, что с ним происходит, с полным смирением и прямо глядел в глаза судьбе. Ему было очень важно ощущать себя хоть при каких-то полномочиях. У него был транквилизатор, спрятанный в одной из книжек, и он считал его чем-то вроде спасательного жилета. Он всегда был под рукой. Под конец он не мог бы его принять самостоятельно, но все равно, имея такую возможность, он чувствовал себя защищенным перед ополчившимися против него враждебными силами. Это помогало ему сохранять спокойствие.
В пятницу утром мама пришла очень рано, чтобы застать доктора Карра во время утреннего обхода. Он ясно дал понять, что теперь осталось три – пять дней и воспаление уже не погасить. Помню, что я пришла сразу после этого разговора, и папа беспокоился, скажет ли мама это мне. Но говорить ничего было не нужно. Я уже знала, что дело идет к самому худшему.
Я сходила в магазин и принесла лимонного ликера со льдом. Ему это очень понравилось. Он повторял, что ничего лучшего в жизни не пробовал. После каждого глотка он закрывал глаза и улыбался с видом полного блаженства.
За обедом мама сидела в слезах, она уже думала, как же мы будем жить, когда закончатся эти страсти. Я сказала, что мы будем поддерживать друг друга, научимся преодолевать боль, что у нас будут не только черные, но и светлые дни. Я держала ее за руку, чувствуя себя совершенно беспомощной и понимая, что никому из нас нет сейчас подлинного успокоения.
Пришла вся съемочная группа Адриана Стайрна, они принесли десять отпечатков фотографии, где папа снят таким дерзким – рядом со своей могилой. Они хотели, чтобы он их подписал, и робко спросили, можно ли фотографировать, как он будет это делать. Странно было видеть горечь и сострадание на их лицах, когда они увидели папу. Для меня это его лицо уже стало совсем привычным.