Джорджия Гоулд

Четыре дня, чтобы изменить мир

Последний раз папа отправился в Марсден во вторник. Это не был экстренный вызов – просто назначение на рутинную химиотерапию.

Мы были настроены на долгий период постепенного угасания, хосписов и прощаний. Мы так долго жили с этим раком, что уже привыкли к полосам слабости и страданий, привыкли к его изнуренной исхудалой фигуре, тонкой и шелушащейся коже. Все эти вещи были не столько знаками приближающейся смерти, сколько реакцией на лечение – шрамами, которые остались от стычек с болезнью.

Разумеется, мы знали, что обещают ему врачи. Его болезнь была смертельной. Прошло уже два месяца из трех, которые ему напророчил профессор Каннингем. Смерть стала нашим постоянным компаньоном. Мы вместе посещали Хайгетское кладбище, обсуждали сценарий похорон, составляли график посмертных публикаций. Но что касается меня, мне неизменно думалось: до его смерти всегда остается хотя бы один шаг. Папа все время был с нами, он активно, заинтересованно участвовал в наших беседах, то есть был абсолютно живым.

Да и сам папа, хоть и лучше нас сознавал, что его ждет, временами забывал об этой реальности. Я помню, как он говорил, что просто в восторге от новых туфель, и предвкушал, как они будут здорово смотреться на похоронах. Потом он, конечно, спохватывался и вспоминал, что на похоронах он будет лежать в гробу и его туфель никто не увидит. Он шутил, что поднял такую шумиху по поводу своей смерти, что пора бы озаботиться и о планах отступления – на случай, если вдруг он возьмет да и не помрет, нарушив все свои обещания.

Когда человек полон жизни, юмора, мудрости, если он всегда остается самим собой, трудно заметить, что его тело постепенно тает. Более того, естественно вообще не помнить о пропасти между жизнью и смертью. Есть большая разница между знанием факта и его осознанным принятием.

Папа решительно и целенаправленно занимался тем, что готовил меня и сестру к своей смерти. Он лучше нас знал, как нужно ценить отпущенное нам время. Он вложил все, что у него было, в то, чтобы снабдить нас советами на все случаи жизни, чтобы ответить на те вопросы, которые до поры до времени даже и не приходили нам в голову.

В четверг, еще до последней госпитализации, мы устроили поездку в Бруквуд, местечко, где он провел детство. В моих воспоминаниях этот день и сейчас выглядит настоящим чудом.

Я не спала всю ночь, дописывая доклад. Моя сестра Грейс была занята на работе. Но папа настоял на поездке, сказав, что у нас уже не будет другого случая побыть вместе. Вот мы и поехали. Папа заказал машину, поскольку мама была вся в заботах, а она до сих пор единственный член нашей семьи, умеющий водить машину. Папу мучила дурнота, так что два раза нам приходилось возвращаться за лекарствами от тошноты. В конце концов он запасся всеми необходимыми таблетками и все как-то утряслось.

Вот-вот должен был начаться ноябрь, и странно было, отъезжая от дома, видеть это прекрасное солнечное утро. Сначала мы поехали навестить могилу его родителей в Уокинге. Я много раз бывала там с папой раньше. Он всегда говорил нам, что родители были неотделимой частью его жизни.

Кладбище содержалось в идеальном порядке. Все вокруг сияло на солнце осенними красками. Здесь царила волшебная атмосфера, дух примирения со смертью. Папа без посторонней помощи расплатился в администрации, продлив аренду семейного участка еще на двадцать пять лет. Это, судя по всему, сняло груз с его души. В последний раз он смог проявить заботу о родительской памяти.

Помню, та простота, с которой мы говорили о папином состоянии, несколько шокировала администратора в крематории. Как-то я предложила развеять пепел кошки, которая была у нас в детстве, рядом с отцовским прахом. Помню, эта идея позабавила отца, но сестру мою привела в ярость, так что я быстро дала задний ход. Характерно, что он именно теперь решил подлить масла в огонь, спросив администратора, можно ли в кладбищенском саду развеять прах домашнего животного. Администратор ответил категорическим отказом. «Знаете, – сказал папа, – я тут собрался помереть, и моя дочка хочет смешать мой прах с прахом ее любимой кошки». Администратор ледяным голосом предложил нам дождаться решения в комнате, куда можно войти с задней стороны. Он явно не желал оставаться в одном зале с этой психованной семейкой. Помню, как мы сидели в пресловутой задней комнате и втроем покатывались со смеху.

Папа не уставал повторять, как он счастлив. Позже он сказал мне, что в тот день остро почувствовал, как мы сильны, энергичны, лишний раз убедился, что пришло наше время и что после его ухода мы отлично справимся сами. Но я в тот день такого не почувствовала. Я просто спешила задать все вопросы, какие мне приходили в голову, и постараться впитать все услышанные ответы.

Мы ехали по улице, на которой он вырос; он рассказывал нам, как основал здесь отделение лейбористской партии, но в него вступило мало народу, и его отец подал заявление только для того, чтобы довести число членов до сколько-нибудь благопристойного показателя. Он рассказывал, как ходил по домам в этих пригородах и был раздосадован тем, что надежды и мечты этих людей ничего не значили для его любимой партии.

Он рассказывал нам, как в литературе открыл для себя новый, более широкий мир, как нечто в его душе подтолкнуло его уехать из Уокинга, когда ему было всего шестнадцать лет. Он желал, чтобы мы увидели и поняли каждую мелочь, чтобы для нас не осталось ничего неясного.