Потом он сказал: «Давайте перейдем к гистологии». И продолжил: границы резекции в норме, хотя и несколько уплотнены, опухоль удалена, однако рак распространился шире, чем ожидалось, пустил более глубокие корни. Семь из двадцати трех вырезанных лимфатических узлов оказались поражены раком.

Семь.

Я почувствовал дурноту. Я знал, что это очень, очень плохо.

Он сказал, что весьма высока вероятность рецидива. Я спросил, каковы мои шансы. Все те же 25 процентов? Нет, сказал он, скорее процентов 20. При этом он как-то мямлил, и видно было, что он сам не верит своим словам. Если провести курс облучения, это добавит еще 10–15 процентов вероятности, но и это было сказано без особой убежденности.

Я взглянул ему в глаза. «Рак вернется?» – спросил я. «Да, – ответил он. – Скорее всего, да».

В комнате повисло мрачное молчание. Майк не выражал никакой надежды, Клэр глядела на шефа, а Гейл была просто контужена, как взрывом снаряда. Я попытался как-то разрядить обстановку, но безуспешно. Мы вышли.

«Все получилось не так хорошо, как я думал», – сказал я. «Да, не лучшим образом», – согласилась Гейл. Мы шли по улице, понимая, что наше будущее еще раз изменилось.

Я честно сказал девочкам, что прогноз совсем безрадостный.

Через несколько дней уехала Гейл. Приехала Джорджия, и мы отправились на прощальную аудиенцию к Майку. Наше настроение уже почти пришло в норму, и мы выглядели вполне жизнерадостными. Майк рассказал Джорджии неприукрашенную правду о моем состоянии, и она восприняла это с достоинством. Частично ей помогло в этом позитивное настроение, которое мы тщательно поддерживали друг у друга.

Пару дней спустя мы с Джорджией пошли на завтрак с кофе, который Майк и Клэр организовывают каждый год. Мы ожидали, что где-то в служебном помещении соберется человек двадцать коллег, чтобы поболтать на свои профессиональные темы. А пришло восемь сотен народу, полностью заполнивших городской общественный центр.

Восемьсот человек, чья жизнь так или иначе пересеклась с Майком и его сотрудниками.

Рекордсмен-долгожитель в этой компании пережил операцию двадцать лет назад, когда эта клиника только начинала свою работу. Благодаря этому утреннику Майк имел возможность видеть плоды своей жизни. Знал бы я хоть одного политика, который мог бы предъявить столь наглядные результаты своих трудов.

Мы сидели за столом в компании переживших рак пациентов из Саут-Шилдса. Это были дружелюбные и открытые люди, не признающие пустой болтовни. Они сразу же взяли меня в оборот. Мы говорили о значении рака в их жизни. А значил он для них примерно то же, что и для меня. Это были разговоры о том, как пережить ночные страхи, как много значит окружающее общество и поддержка близких, как важно сохранять оптимизм и веру в добро. За всеми этими словами стояло признание, что да, рак– это жестокая штука, но в его власти перестроить жизнь человека. И эти люди подтверждали, что их жизнь полностью изменилась именно благодаря болезни.

В Саут-Шилдсе они организовали группу поддержки больных раком пищевода. Эта группа раз в неделю собиралась в пивной, обсуждая весьма обширную программу, в которую включались все новые люди, пережившие рак. Они пригласили меня на свои встречи, и я пообещал когда-нибудь обязательно прийти. Мы жили очень далеко друг от друга, но при этом разделяли общие представления о том, что это за болезнь и как с ней бороться. Я ощутил себя участником какого-то общего похода.

Рождество мы провели в снегу, за городом. Были только мы с женой и наши дети. Скрывать было уже нечего, каждый из нас знал о ситуации без утаек. Все испытывали напряженность, но поддерживали друг друга.

Джорджия с трудом восприняла мой первый диагноз и старалась не обсуждать со мной мою болезнь. Она хотела счастья, хотела приносить пользу и, похоже, чувствовала, что любые грустные нотки тут же выдадут ее тревогу. Это была слишком глубокая проблема, чтобы выразить ее словами. Однако в Ньюкасле ее душа вырвалась на свободу. Теперь она смирилась с тем, что у меня рак, с реальной ситуацией, могла смотреть ей в лицо и говорить о ней открытым текстом.

С Грейс было по-другому. Она могла говорить о моей болезни, но ее устраивали только факты, а не всяческое бла-бла-бла. Она рассуждала о данных анализов, о вероятностях в процентах, о реально ожидаемом сроке жизни. Будучи сильна в черном юморе, она могла свободно шутить на эту тему. Она с самого начала говорила обо всем совершенно открыто. С другой стороны, я думаю, мой рецидив ее тоже несколько огорошил. Она искренне не допускала, что такое может произойти.

Я надеялся и верил, что мои отношения с дочерьми с каждым годом становятся более глубокими. И мы молча решили сами построить наше будущее, сжать десять или сколько еще там лет, на которые я мог бы рассчитывать, в один год, который отпущен мне судьбой.

Дочери выпотрошили меня до самого дна. Джорджия решила узнать все, что я думаю. К каким выводам я пришел? На каких ценностях остановился? Почему я верю в то, во что верю? А Грейс требовала от меня четких практических советов, которые можно было бы тут же употребить в дело. В какой-то момент она захотела, чтобы я расписал все случайности, которые могли бы свалиться на ее голову, и обеспечил каждый такой случай удовлетворительной рекомендацией. Сознавая, что скоро ей придется со мной расстаться, она решила получить от меня руководство на всю оставшуюся жизнь.

Впрочем, с дочерьми все оказалось проще, чем могло быть. В конце концов, это естественно – когда дети переживают родителей. Так что и прощание должно быть вполне в природе вещей.