Для Аластера одной из целей визита была встреча с Майком Гриффином, а это было очень непросто, если учесть предвзятое отношение Майка к «новым лейбористам», да и вообще к политической суете. Тем не менее к концу вечера ему повезло. В первые минуты они смотрели друг на друга как два медведя в одной берлоге, но слово за слово, и они уже ввязались в полемику по «вопросу о спорте», выливая друг на друга потоки сумбурной и непроверенной информации, касающейся уже не актуальных спортивных событий. За полчаса они удовлетворили свое честолюбие, и дальше беседовали, как близкие друзья. Грейс и Брендан наблюдали эту картину с некоторым недоумением.

Здешние врачи и персонал были выше всяких похвал. Майк заходил ко мне два раза в день: в семь утра, а потом вечером, тоже примерно в семь. Его присутствие успокаивало всех окружающих. У него был изумительный подход к пациентам, ко всем он относился как к равным, с подлинным уважением. Свою больницу он не покидал даже в выходные.

Это приносило огромную пользу пациентам, но его семью вряд ли могло радовать. Майк был явно не из тех, кто всерьез относится к таким вещам, как баланс между работой и отдыхом. Он был одержим – спасением человеческих жизней, благополучием пациентов, стремлением сделать свою клинику лучшей в мире. Он был упрям и с трудом шел на компромиссы. Впрочем, именно это упрямство было основой его выносливости.

Затеяв с Майком какую-либо дискуссию, не надейтесь быстро дойти в ней до конца, и даже завершив ее, вы никогда не будете уверены в своей победе. Вечера напролет мы обсуждали политические и жизненные проблемы.

Сестры и нянечки здесь были просто образцом для подражания. Ни одну из них нельзя было упрекнуть в непрофессионализме или равнодушии к подопечным. На первый взгляд они выглядели обезличенно в одинаковой униформе и с одинаковым местным говором, но постепенно в них проявлялись индивидуальные черты, проступали сильные, хотя иной раз и своеобразные личности. Сначала они относились ко мне с подозрением, но постепенно у нас сложились душевные отношения. За время двенадцатичасовой смены успеваешь присмотреться ко всем, кто вокруг тебя, да и окружающие видят тебя как на ладони. На каждую смену они приходили полные сил, но завершали ее вымотанные до предела. К концу дня напряжение и груз ответственности давали о себе знать. Двенадцать часов на ногах – это долго.

Работали они замечательно. Трудно себе представить лучший уход. Это была дружная команда во всех отношениях, они с полуслова понимали друг друга, безоговорочно подчинялись Майку, хотя при необходимости всегда были готовы взять на себя долю ответственности. Наблюдать их работу было одно удовольствие.

Со временем Гейл сменила моя дочь Джорджия. Она полюбила Ньюкасл, больницу и Майка, видя в этой жизни воплощение своих идеалов, чего-то такого, во что можно верить. Она чувствовала себя здесь как дома.

Неделя тащилась к концу, но легче мне не становилось. Было не то чтобы невыносимо, но все-таки очень тяжело. Я выживал с трудом, как, впрочем, и все вокруг. Конечно же, и эта последняя операция, и все последовавшие за ней муки подвели меня ближе к миру боли и смерти. Я чувствовал, что в критический момент моя вера не поможет мне преодолеть этот порог. Вера меня покинула, и я, в свою очередь, покинул ее. Приходил священник, которого направила ко мне церковь, где я был прихожанином. Как назло, он появился именно в тот момент, когда мне было особенно больно и тяжело. Мы побеседовали о вере, боли и сомнении, и я начал понимать, что моя личная вера переселилась в новое место в душе, туда, где есть еще простор для скепсиса и сомнений, в тот уголок, который больше соответствует моей личности.

Через десять дней я перебрался в отдельную комнату и тут почувствовал, что просто сдаюсь перед усталостью. Алистер Гасконь, отвечающий за интенсивную терапию и одновременно за отделение инфекционных заболеваний, повстречал меня в коридоре и сразу увидел, что у меня не все в порядке.

Алистер – это еще один из гигантов духа, подвизающихся под эгидой государственного здравоохранения. Рассыпая вокруг грубые шутки, он был незаменим, если требовалось поднять дух у серьезно больных пациентов. В сравнении с Майком его отличала большая язвительность, желчность, но он очень легко устанавливал с людьми доверительные отношения. Как и Майк, он начинал работу ни свет ни заря, работал до позднего вечера и не признавал выходных. В палаты он заходил бесшумно, почти незаметно, и обладал каким-то шестым чувством, позволявшим угадывать состояние пациента.

Он сразу заподозрил у меня какую-то инфекцию и в субботу собственноручно усадил в каталку, чтобы отвезти в рентгеновский кабинет. Там мной занимались целый день, и только после обеда он сказал, что картина ему ясна и нужно поставить дренаж.

Это значило, что с помощью просвечивающего аппарата следовало нащупать дорожку от моей спины к легким и затем вставить туда трубку, через которую должна была вытекать инфицированная жидкость. Звучало это весьма угрожающе, но на самом деле оказалось не так уж и страшно, тем более что рядом была Грейс, не выпуская мою руку из своей. В конце концов дренаж встал на место, и через него вытекло целых два литра болезнетворной жидкости. Это продолжалось сутки или двое. Инфекционный пожар разгорается за считанные часы. Через несколько дней он грозил бы мне очень серьезными проблемами. В моем случае воспаление было притушено солидными дозами антибиотиков, и этого эффекта должно было хватить на четыре недели.

Вмешательство Алистера поразило меня, как чудо. Он продемонстрировал буквально мистический дар видения, что у человека внутри. Потом он взял за обычай навещать меня каждый день, чтобы убедиться, что все в порядке. Мы беседовали о наших дочерях, живущих в Ньюкасле, и о долгих прогулках вдоль побережья Нортумберленда, которые он позволял себе в компании своей собаки. Это оказался скромный человек, склонный к рефлексии, но его сдержанная манера не умаляла той огромной роли, которую он играл в больнице.

Ровно через три недели в полном соответствии с планами Майка я покинул больницу и переехал на квартиру в Ньюкасле, где мне следовало прожить еще месяц. Начались снегопады, на улицах снег лежал толстым покрывалом, ходить стало трудно, но виды вокруг были просто прекрасны. Что и говорить, на Рождество Ньюкасл – не самое худшее место.

Ближе к концу декабря состоялась коллегия по вопросу моей гистологии. На ней зачитали отчет об исследовании тканей, вырезанных во время операции. На базе этого отчета можно было уже говорить о том, что меня ждет дальше.

С одной стороны, я смотрел на перспективы с определенным оптимизмом. Я верил, что, пройдя через все эти муки, заслуживаю выздоровления. Кроме того, я не понимал, как в ходе предоперационных обследований они могли бы пропустить какие-то онкологические очаги. Но, с другой стороны, беспокойство меня не отпускало. В медицине, как и в политике, хорошие новости распространяются очень быстро. Я был уверен, что гистологический отчет давно уже лежит у кого-то на столе, но до меня не дошло никаких сообщений, что там все в порядке.

Впрочем, мы с Гейл были уже настолько вымотаны, что не было сил испытывать какие-то новые эмоции. Последние два месяца дались нам очень тяжело, и это был чуть ли не двадцатый раз, когда нас ждали на со вещании, где должен был решаться вопрос жизни и смерти. Мы просто выдохлись.