Шварцшильд никогда не переставал удивляться. В студенческие годы он наблюдал полное затмение с вершины горы Юнгфрауйох, и хотя астроном понимал, какие небесные движения вызывают этот феномен, ему всё равно не верилось, что такое маленькое небесное тело, как Луна, может погрузить всю Европу в непроницаемую темноту. «До чего удивителен космос и до чего капризны законы оптики и перспективы, – ведь даже маленький ребенок может одним пальцем закрыть Солнце», – писал он брату Альфреду, художнику из Гамбурга.
В докторской диссертации Шварцшильд рассчитал, как деформируются спутники из-за силы гравитации планет, вокруг которых они обращаются. Масса Земли вызывает «прилив» на поверхности Луны, подобный тому, что Луна вызывает на морях и океанах. Этот приливный горб высотой четыре метра распространяется по всей коре спутника. Из-за притяжения периоды вращения двух небесных тел синхронизируются идеальным образом: поскольку Луна затрачивает то же время на оборот вокруг собственной оси, что и на оборот вокруг нашей планеты, одна ее сторона всё время скрыта от наших глаз. Никто не видел другую сторону Луны с зарождения человечества вплоть до 1959 года, когда советский космический аппарат «Луна» впервые сфотографировал ее обратную сторону.
Когда Шварцшильд проходил практику в обсерватории Кюффнер, двойная звезда из созвездия Возничий над плечом у Ориона вспыхнула, как новая. Несколько дней она сияла ярче всех остальных небесных тел. Белый карлик из этой двойной системы проспал целую вечность, израсходовав запас топлива, но потом начал питаться веществом второй звезды, красного гиганта, и вернулся к жизни, пережив сильнейшую вспышку. Три дня и три ночи Шварцшильд провел без сна, наблюдая за звездой; он считал необходимым для будущего выживания нашего вида понять катастрофическую гибель звезд: если подобная звезда взорвется поблизости от Земли, то сотрет нашу атмосферу, уничтожая все формы жизни.
На другой день после своего двадцать восьмого дня рождения Шварцшильд стал профессором университета, самым молодым во всей Германии. Его назначили директором обсерватории Гёттингенского университета, хотя он отказался принимать христианство – не пошел на условия, необходимые для этой должности.
В 1905 году Карл Шварцшильд отправился в Алжир наблюдать полное солнечное затмение, но слишком долго смотрел на солнце и повредил роговицу левого глаза. Несколько недель ему пришлось носить повязку, а когда ее сняли, он заметил пятно размером с монету в две марки, которое не исчезало, даже когда он закрывал глаза. Врачи сказали, роговицу уже не вылечить. Друзья боялись, что ученый ослепнет и его карьера в астрономии закончится, но Шварцшильд отшучивался: мол, он пожертвовал одним глазом, чтобы другим видеть еще острее, в точности как скандинавский бог Один.
В тот год ученый публиковал одну статью за другой, будто старался доказать, что травма глаза никак не сказалась на его способностях, и работал как одержимый. Изучил лучистый перенос, исследовал равновесие солнечной атмосферы, описал распределение звездных скоростей и предложил механизм моделирования лучистого переноса. Его разум перескакивал с одной темы на другую, не в силах сдержаться. Английский астрофизик Артур Эддингтон сравнил Шварцшильда с главой отряда повстанцев: «он бросался туда, где его меньше всего ждешь, а сила его интеллекта не знала границ и охватывала все области знания». Коллег Шварцшильда тревожило то, с каким маниакальным азартом он относился к своей академической производительности, и его просили умерить пыл, опасались, что ученый быстро сгорит. Карл не слушал. Физики ему было мало. Он стремился к тому же знанию, которого искали алхимики; в работе его направляла необъяснимая жажда: «Я часто изменял небесам. Никогда мой интерес не сводился лишь к телам, расположенным в космосе, там, за Луной. Я шел по ниточкам, натянутым извне, в самые темные уголки человеческой души – ведь именно туда мы должны донести новый свет науки».
Чем бы Шварцшильд ни занимался, он привык во всём заходить слишком далеко. Как-то раз во время альпийской экспедиции, куда его пригласил брат Альфред, Карл велел проводникам ослабить страховки на самом крутом участке перехода через ледник, чем поставил под угрозу всех участников похода. Ему понадобилось немедленно подойти к двоим коллегам, они стояли в паре метров от пропасти, и решить уравнение, над которым бились все вместе. Решение он нацарапал на льду острием кирки. Эта крайняя степень безответственности ужасно разозлила Альфреда, и он больше никогда не брал Карла в походы, хотя в студенческие годы братья проводили вместе едва ли не каждые выходные – покоряли горы Шварцвальда. Альфред знал, каким одержимым бывает старший брат. Когда он учился на последнем курсе, они оказались отрезаны от цивилизации на горе Броккен – в национальном парке Гарц начался буран. Чтобы не умереть от холода, братьям пришлось построить укрытие и спать в обнимку, как в детстве. На двоих у них был всего один мешок с орехами, а когда закончились вода и спички и больше нечем было топить снег, им пришлось спускаться с горы ночью в темноте. Их путь освещали только звезды. Альфред спускался, перепуганный до смерти, у него заплетались ноги, но вернулся невредимым. Карл не оступился ни разу, словно в полной темноте ясно видел тропу, но застудил нервы правой руки. В укрытии он то и дело снимал перчатки, чтобы проверить расчеты эллиптической кривой.
Та же импульсивность была присуща Шварцшильду как экспериментатору: он имел обыкновение снимать детали с одного инструмента и крепить их на другой, не фиксируя, что и куда переставил. Если ему срочно нужна была диафрагма, он просто делал дыру в крышке объектива. Когда ему предложили пост директора обсерватории в Потсдаме и настала пора покидать Гёттинген, его сменщик едва не уволился, пока принимал дела. Он проводил полную инвентаризацию, хотел понять, насколько оборудование обветшало при Шварцшильде, когда в фокальной плоскости самого большого телескопа увидел диапозитив с изображением Венеры Милосской. Звезды созвездия Кассиопея заменяли ей руки.
Карл совершенно не умел вести себя с женщинами. Хотя ученицы не давали ему прохода и называли «профессором с сияющими глазами», поцеловать он осмелился только будущую жену, Эльзу Розенбах, когда во второй раз попросил ее руки. В первый раз Эльза ему отказала – побоялась, что его в ней интересует только ее интеллект. Карл был таким застенчивым, что за всё продолжительное время ухаживаний прикоснулся к ней всего лишь раз, и то – случайно. Помогал Эльзе навести домашний телескоп на Полярную звезду и случайно потрогал за грудь. Они поженились в 1909 году, у них было трое детей: Агата, Мартин и Альфред. Дочь изучала классическую литературу и стала экспертом в греческой филологии, старший сын преподавал астрофизику в Принстоне, а младший родился с необычным шумом в сердце, зрачки у него были всё время расширены, не раз за свою жизнь он страдал от нервных срывов и покончил с собой, когда в Германии начались гонения на евреев, а он не смог бежать.
По мере приближения Первой мировой войны Шварцшильд, как и многие разумные люди, испытывал чувство неминуемой катастрофы. Оно проявлялось в конкретном страхе. Ученый боялся, что физика не сможет объяснить движения звезд и найти порядок во Вселенной. «Есть ли хоть что-нибудь неподвижное, вокруг чего строится остальная Вселенная? Или нам совсем не за что ухватиться в бесконечной череде движений, в которой, кажется, заключено всё? Поймите же, насколько мы неуверенные, если человеческое воображение не находит ни одного места, куда можно бросить якорь, и ни одного камня, который можно смело назвать неподвижным!» Шварцшильд мечтал о появлении нового Коперника: ученого, который бы смоделировал запутанное движение светил и нашел бы закономерность, определяющую сложность орбит, по которым они перемещаются на небосводе. Невыносимо допустить обратное. Будто бы звезды – всего лишь газовые шары, наугад разбросанные во Вселенной, «подобные газовым молекулам, что летают туда-сюда как попало, и их собственный хаос суть начало – не больше, но и не меньше». В Потсдаме Шварцшильд собрал огромную команду, чтобы отслеживать и фиксировать с наибольшей точностью движение более двух миллионов звезд. Он надеялся не просто понять логику их перемещений, но и как-нибудь расшифровать, куда же эти перемещения нас приведут. Законы Ньютона позволяют с точностью рассчитать движение двух тел, связанных гравитацией, но добавим к ним третье тело, и траектория становится непредсказуемой. Это позволило Шварцшильду допустить, что в долгосрочной перспективе наша Солнечная система в высшей степени нестабильна. Хотя в таком виде, в каком мы ее знаем, она существует уже миллион или даже миллиард лет, с течением времени планеты сойдут с орбит, газовые гиганты поглотят своих соседей, а Землю выбросит из Солнечной системы, и до конца времен она будет блуждать где-то на задворках одинокой звездой, если только космос не плоский сам по себе. В письме к Эйнштейну Шварцшильд выдвинул гипотезу о том, что Вселенная – не просто трехмерная коробка. Она может деформироваться и меняться. В статье «Допустимое искривление космоса» он предположил, что наша Вселенная полукруглая, что порождает удивительный мир, похожий на древнего змея, пожирающего самого себя, Уробороса. «В таком случае мы наблюдали бы геометрию страны фей или зеркальной галереи: человеческий разум, привыкший избегать и отвергать всё непонятное, не способен выдержать игру ее пугающих отражений». В 1910 году Шварцшильд обнаружил, что звезды разных цветов. Он первым измерил их, применив для этого специальный фотоаппарат, который собрал вместе с консьержем Потсдамской обсерватории, тоже евреем (других евреев в обсерватории не было), с которым любил выпивать ночи напролет. Фотоаппарат закрепили на швабре, которая неуверенно вращалась, чтобы можно было фотографировать светила с разных углов. С помощью него Шварцшильд доказал существование красных гигантов – звезд, в сотни раз больше Солнца. Его любимица, звезда Антарес, была рубинового цвета. Арабы прозвали ее Kalb al Akrab, «сердце скорпиона», а греки почитали единственной соперницей Марса. В апреле Шварцшильд организовал экспедицию на Тенерифе, хотел заснять возвращение кометы Галлея, которую всегда считали дурным предзнаменованием. В 66 году историк Иосиф Флавий описал ее как «звезду, подобную шпаге», которая несла весть о разрушении Иерусалима римлянами. В 1222 году ее появление воодушевило Чингисхана завоевать Европу. Шварцшильда занимал один нюанс: огромный след от ее хвоста, который в тот раз Земля пересекала шесть часов подряд, всегда расположен против Солнца. «Что за ветер раздувает его так стремительно, как падает с небес ангел? Всё падает и падает».
Когда четыре года спустя началась война, Шварцшильд записался в добровольцы одним из первых.
Его распределили в батальон, который осаждал тысячелетний бельгийский город Намюр, чтобы усилить бомбардировки немецких войск и прорвать кольцо окружающих город оборонительных фортов. Карл проходил подготовку на метеорологической станции, поэтому его поставили в авангард. Наступлению немецких войск помешал внезапно опустившийся туман, да такой густой, что в темноте было невозможно вести атаку – солдаты боялись выстрелить по своим. «Что-то есть в погоде этой страны, что противится нашему контролю и познанию. Что же это?» – писал он жене. Целую неделю он искал способ разогнать туман или хотя бы предсказать его появление. Ему не удалось, и командующие перебросили войска на безопасное расстояние, откуда открыли шквальный огонь: боеприпасов не жалели, гражданских не щадили, стреляли снарядами калибра 420 мм из огромной пушки, которую на фронте прозвали Большой Бертой. От города, простоявшего со времен Римской империи, остались одни руины.
Оттуда Шварцшильда перевели в артиллерийский полк Пятой армии Германской империи, в окопы в Аргоннском лесу на французском фронте. Когда он представился командирам, ему приказали рассчитать траекторию двадцати пяти тысяч снарядов с ипритом, которые планировали выпустить по французским войскам среди ночи. «Они хотят, чтобы я помог им спрогнозировать ветра и грозы, но ведь именно мы разжигаем огонь, который оживляет стихии. Хотят узнать идеальную траекторию, по которой снаряды настигнут врага, и не видят затмения, что тащит всех нас в пропасть. Надоело слышать, как командиры говорят, что с каждым днем победа всё ближе, конец войны не за горами. Разве они не понимают, что за взлетом всегда наступает падение?»
И даже попав в мясорубку войны, Шварцшильд не оставлял своих исследований. На груди, под кителем, он носил тетрадку с записями. Получив звание подполковника, воспользовался служебным положением и попросил, чтобы ему прислали из Германии последние публикации из области физики. В ноябре 1915 года он прочитал статью об уравнениях общей теории относительности в 49-м номере журнала
В конце осени Шварцшильда перебросили на Восточный фронт. Солдаты, с которыми он встречался по пути, передавали ему слухи о жестоких расправах над гражданскими, о насилии, о массовых депортациях. О городах, от которых за ночь оставались только руины. С лица земли исчезали города, не имеющие никакой стратегической ценности, как не бывало их и вовсе. Зверства не поддавались никакой военной логике, и зачастую было не разобрать, кто из враждующих сторон за них в ответе. Однажды Шварцшильд увидел, как его подчиненные тренируют меткость: в качестве мишени они выбрали тощую собаку, что дрожала вдалеке, чуть живая от страха. Что-то внутри него надломилось. В начале войны Карл делал зарисовки военного быта или рисовал пейзажи, которые день ото дня становились всё более холодными и мрачными, а теперь целые страницы были изрисованы жирными угольными линиями или спиралями, выходившими за границы листа. В конце ноября его батальон присоединился к Десятой армии неподалеку от белорусского Коссова. Карла поставили во главе небольшой артиллерийской бригады. Оттуда он отправил письмо с черновиком сингулярности Эйнару Герцпрунгу, коллеге из Потсдамского университета. В письме рассказал про язвы на теле и много писал о пагубных последствиях войны для Германии, которую он любил, хотя и понимал, что она стоит на краю пропасти: «Мы достигли вершины цивилизации. Остается только падать».
Пузырчатка, острый язвенно-некротический гингивит. Из-за волдырей на пищеводе он не мог глотать твердую пищу. Язвы во рту и горле горели огнем, когда пытался выпить воды. Карла отправили в отставку, врачи сказали, надежды нет, но он всё равно решал уравнения общей теории относительности, не в состоянии угнаться за собственными мыслями – чем дальше развивалась болезнь, тем быстрее работал мозг. За свою жизнь он опубликовал сто двенадцать статей – больше, чем любой другой ученый XX века. Последние статьи он редактировал так: листы бумаги лежали на полу, а Шварцшильд на кровати, перевернувшись на живот и свесив руки; всё его тело покрывали язвы и коросты от вскрывшихся волдырей, и оно напоминало модель Европы в миниатюре. Пытаясь отвлечься от боли, он фиксировал форму и расположение волдырей на теле, поверхностное натяжение жидкости в них, среднюю скорость разрыва, но избавиться от пустоты, которую создали уравнения в его голове, оказалось невозможно.
Он исписал три тетради новыми расчетами, искал способ обойти сингулярность, искал ошибку в собственных рассуждениях. В последней тетради Шварцшильд рассчитал, что любое тело может создать сингулярность, если его вещество будет сжато в достаточно малом пространстве: Солнцу хватит и трех километров, Земле – восемь миллиметров, среднестатистическому телу человека – 0,000000000000000000000001 сантиметра.
Внутри дыры, которую предсказывала его метрика, основные параметры Вселенной обменивались свойствами: пространство текло, как время, время расширялось, как пространство. Это искривление меняло принцип причинности. Карл рассчитал: если гипотетический путешественник сможет пережить путь к центру этой необыкновенной зоны, он увидит свет и информацию о будущем, что позволит ему видеть то, чего еще не случилось. Если он попадет в центр пропасти и сила гравитации при этом не разорвет его на тысячи кусочков, он сможет различить два образа, наложенные один на другой. Они будут одновременно отображаться в небольшом круге у путешественника над головой, как те, что мы видим в калейдоскопе. На одном изображении он увидит всю будущую эволюцию Вселенной на немыслимой скорости, а на другом – прошлое, застывшее в моменте.
Но странности не ограничивались внутренним пространством пропасти. Вокруг сингулярности существует предел, граница, точка невозврата. Если объект, будь то целая планета или крохотная субатомная частица, пересечет эту черту, назад он уже не вернется. Исчезнет из Вселенной, будто провалился в бездонный колодец.
Десятилетия спустя этот предел назвали радиусом Шварцшильда.