С тех пор многое изменилось. Но неизменными остались храмы, похожие на крепости, да отношение попов к мирянам как к коснеющих во грехе, неблагодарных, чуть ослабишь узду, готовых отпасть от истинной веры. Вот как отец Маркиан.
Еще более неказистое и приземистое строение возвышалось чуть в стороне. Если церковь хоть строили на века, школа ютилась в унылом, недолговечном саманном бараке. Она подслеповато щурилась крохотными глазенками окон, да и это, если разобраться, по нынешним временам большое строительство. Могло бы не быть и этого, да темесский дож распорядился: в каждом городе и сельском уезде открыть такую вот начальную школу. В Темесе и ее окрестностях учили поосновательнее, но и тут, в захолустье, преподавалась история великой Темесы, математика, письмо и основы богословия. Это в мужском классе. В женском еще проще. Никакой математики, никакого письма, никакой истории Темесы. То же самое элементарное богословие — и рукоделие, ибо ничего другого им знать и не полагается. От многих знаний — многие соблазны. Ну, и ради сохранения целомудрия учеников классы проводятся в разное время — женский утром, мужской вечером. Еще был кабинет учителя (одного на всю школу, Темеса умеет считать деньги), в котором тот отдыхал от занятий и наказывал слегка провинившихся. Сильно провинившихся секли в классе, на глазах у всех.
Сегодня школьный барак стоял запертый и покинутый. Впрочем, можно было и не запирать — воровать там, внутри, было нечего. Столы и стулья? Так ведь и то, и другое долгими сырыми зимами рассохлось и покоробилось, поколения учеников исписали столы похабщиной — ни один нищий бы не позарился. Разве что на дрова, но достаточно топлива без всякого риска давали заброшенные дома. Отец Маркиан запирал школу по давней, давно утратившей смысл традиции.
Зато гостеприимно были распахнуты ворота небольшой церкви. Небольшой она была по сравнению с руинами языческого храма. На самом-то деле верхний купол возносился на добрых десять копий, и уж точно был выше любого городского здания, за исключением, может быть, Магистрата. Церковь строили почти сразу после Обращения, когда город был еще многолюдным. Сейчас такую стройку город бы не осилил…
Они почти опоздали, но «почти» не считается. Прошмыгнули через массивные, покрытые сусальным золотом ворота — и они закрылись за спиной. С этого момента и пока ворота не откроются, никто в церковь не войдет, и никто не выйдет. Сразу после входа короткий коридор заканчивался двумя дверями. В правую дверь шли мужчины, в левую — женщины. Все та же непрошенная забота о целомудрии мирян.
Неспешно и вальяжно, как четырехмачтовый линейный корабль флота Темесской конфедерации, вплыл дородный бородач лет сорока. Двойной подбородок, пухлые холеные ручки, красное потное лицо — запыхался бедный, от церкви идти. Непохоже, отметил Рокетт, ох непохоже, что отец Маркиан изнурял плоть постами и полуночными молитвами… Небось, и шлюхами не брезгует. Впрочем, если такие предположения, упаси Единый, дойдут до попов и.
— Благословен будь каждый день, ниспосланный Единым-и-Единственным, — произнес Маркиан. — Восславим же Его милость.
Прихожане опустились на пыльный мраморный пол, уткнулись носами в истертые плиты и забубнили слова молитвы. «…и дай нам ныне все необходимое для жизни в мире Твоем, — машинально произносил канонические фразы Рокетт. — Позволь же нам осветить мглу язычества светом истины Твоей»… Конечно, для Темесы «свет истины» — и правда свет — он позволил ей низвергнуть всех врагов, объединить Семиградье и совершить рывок к прежде невиданным высотам могущества. Ну, а для Эрхавена или Ствангара? Эрхавен заплатил за новую веру упадком и чужеземным гарнизоном, а Ствангар… Какую бы благостную картину Обращения Империи ни рисовали неофиты Церкви Единого, кое-кто еще помнит правду — сгоревшие дотла города, вырезанные победителями целые провинции, расколовшая семьи междоусобица, голод и мор, вонь неприбранных останков, распад и хаос, слоняющиеся по стране чужие армии и бежавшие с каторги уголовники. Провинции Васт, Геккарон, Вейвер, Поле Последнего Дня на столетие почти обезлюдели. Всего же в шестидесятилетней гражданской войне страна потеряла, как считается, почти половину населения, и больше столетия потом оправлялась от погромов и отвоевывала потерянное. Упаси Единый от такой «благодати»…
— Встаньте, дети мои, — произнес отец Маркиан, широким жестом поднимая коленопреклоненных. — Садитесь, и начнем урок. Раздался глухой стук башмаков о пол, тяжелое дыхание сотен людей, несмотря на раннюю весну, в саманном строении было нешуточно душно. А Маркиан уже начал проповедь. На сей раз речь была длиннее обычного: он попал на любимую тему.
— Церковь наша стремилась распространить свет истины на весь мир еще в те времена, когда только-только возникла, и первыми пришли к пониманию истины королевство Контарское, в те времена распавшееся на сотни владений, и земли Озерного Края. Именно там возникли первые монастыри Единого, там расположился Святой Престол, и оттуда пошли в мир первые воины веры. Но пока Ствангарская Империя коснела во язычестве, не могла истинная вера широко распространиться. Это было четыреста тридцать лет назад, и оказалась тогда языческая империя на грани краха, в Эрхавене же безбожный разбойник Элрик Бонар коварно напал на Таваллен, желая уничтожить этот цветущий город, перебить всех его жителей и продать в рабство, кто уцелеет. Но Темеса и ее союзники пришли на помощь Таваллену, и Элрик был разгромлен, а потом убит своими же приспешниками. Одновременно верным чадам Единого-и-Единственного удалось уничтожить мерзкое капище развратной демоницы Амриты в Медаре и сделать сей город оплотом веры. Но труднее всего было в Ствангаре, где сам император встал на сторону язычников. Тогда разгневался Единый-и-Единственный, наслал на ствангарских богохульников голод, и мор, и чудовищ, что пришли с севера. И не было от них спасения ни старому, ни малому. Отец Сиагрий предложил императору спасти страну и отвести угрозу милостью Единого, в обмен на принятие истинной веры. Сиагрий сделал свое дело, император же отказался от своего слова. Тогда решился отец Сиагрий проповедовать в Нехавенде на свой страх и риск, и многие прислушались к его слову, но был он погублен чудовищной волшбой. И все-таки семя было брошено, и оно зацвело и стало плодоносить, когда старого императора сменил его сын Валианд — поистине жемчужина правоверия в навозе язычества…
Речь Маркиана лилась плавно и величаво, подобно водам Венда в нижнем течении, под эту речь хотелось бы дремать… если бы рассказ не был столь интересен. Маркиан рассказывал о времени, когда правоверные боролись за низвержение язычества. Один за другим сражались и гибли от вражеских козней святой Валианд, святые владыки Валианд, Геррис, Иовиан, императрица-мученица Плацидия. Предали страну, свой род и Церковь отступники — принявшие сторону язычников Корн, Каллиан, Геренций, и за это навеки проклятые Церковью. В Эрхавене такой «чести» удостоился лишь один человек — последняя Верховная жрица Исмины Мелина, которая не могла победить, но могла пролить кровь правоверных. И, конечно, пролила. За это Церковь прокляла ее самым страшным проклятием. Именем ее теперь называют свиней и собак, а рассказами о ней пугают детей. И так будет со всяким, кто посмеет бросить вызов Церкви Единого-и-Единственного.
Маркиан громил крамолу, разоблачал козни ствангарской тирании против свободной Темесской конфедерации, корил эрхавенцев за неблагодарность, неповиновение и глупость.
— Ведь только под властью Темесы избавился Эрхавен от войн и обрел истинную веру, только благодаря Темесе ваши родители еще не умерли с голоду, а вы сами учитесь в этой замечательной школе. Независимый Эрхавен не смог бы обеспечить вам ни достатка, ни свободы, ни безопасности — им бы тут же завладели Ствангар или Марлинна. Но и под властью Ствангара ваш город наводнят алчные чиновники, доносчики и тюремщики, возможно даже, Ствангар тайно покровительствует язычникам. Этим он гневит всевышнего и тем готовит погибель себе и всем, кто пойдет против воли спаянного истинной верой человечества. Впрочем, — усмехнулся жрец, — вам нечего беспокоиться. Темеса достаточно сильна, чтобы дать по рукам всем, кто жаждет нашего добра!
— Надеюсь, что нет, — не удержавшись, произнес Рокетт. — Уж лучше Ствангар, чем Темеса!
Но остальные прихожане слушали, затаив дыхание. Они не задумывались, правда ли то, что рассказывает отец Маркиан. Даже если лжет, как уличить его во лжи? И что с этой уликой делать? Так и до костра недалеко… Лучше слушать, развесив уши — и стараться верить, что это и есть истина.
А младшие служители уже несли бронзовые кадила, и воздух становился сизым от дыма благовоний. Дым плыл в воздухе колечками, поднимался к высокому куполу, и огромный гневный лик — не Единого-и-Единственного, потому что Его лик непредставим слабым людским воображением, и тяжкий грех даже пытаться Его изобразить. Всего лишь схематичное изображение, какие-то неясные черты, дуги, круги… Если бы тех, кто расписывали стены собора, спросили бы, не совершили ли они грех, пытаясь Ему уподобиться, они бы ответили: а мы не пытались написать Его лик. Мы просто расписали стены узорами. Но дрожали отблески факелов на мозаиках, свет наверху причудливо мешался с тенью, плыл дым благовоний — и странные черты, слишком символические, чтобы быть рисунком, складывались в гневный мужской лик. И не зодчие впадают в грех, а миряне, ведь это их воображение дорисовывает остальное.
Дым ел глаза, кружил голову, дурманил. Сейчас любая, даже самая мимолетная игра воображения представала пугающе реальной, казалось, в мире не осталось ничего, кроме этого яростного Лика, даже вроде бы хмурятся. И — морок или реальность? Вроде дрогнули обрамленные аккуратной бородкой губы — дрогнули, произнося приговор погрязшему во грехе Миру. Гулко, словно его гортань была из звонкой бронзы, звучал голос отца Маркиана, расписывающего посмертное воздаяние за грехи. Казалось, то говорит сам Единый.
В души друзей хлынул ужас. Конец света, которым то и дело пугают эрхавенцев попы, представлявшийся совсем нестрашным, здесь надвинулся близостью неизбежной кары. Хотелось встать на колени, прижаться к грязному полу и рвать на себе волосы, каясь во всех мыслимых грехах. Даже в том, в чем и вины-то его не было, например, в том, что где-то в городе еще доживают свой век общины скрытых язычников. Или в том, что иногда плохо думал о темесцах, а его мать — так и высказывалась. Хотелось выйти пред светлы очи отца Маркиана, преклонить колени — и каяться во всем — и сразу, моля о снисхождении и отпущении грехов.
Рокетт очнулся благодаря Аону. Толстяк полез каяться, но споткнулся и всем весом рухнул сверху. Твердый деревянный башмак наступил на руку, едва не сплющив пальцы, но Аон, ничего не замечая, сопя и пыхтя, уже полз дальше. Боль отрезвила Рокетта, как-то так получилось, что в его углу дурманящего дыма собралось мало.
Толстяк очень вовремя привели Рокетта в сознание: он уже собирался подойти к Маркиану и рассказать, что мать очень неодобрительно отзывается о темесцах, зато Эрхавен порой называет «городом Исмины» и «городом Элрика». Костер не костер, но каторга или публичное бичевание за такое светили. Да и как жить с сознанием, что сам подвел самого близкого человека под трибунал? Дым дурманил, сбивал с мысли, но теперь Леруа был готов. Не поднимаясь с колен, чтобы не привлекать внимания, он огляделся.