Именно поэтому казахские, киргизские, таджикские, туркменские, узбекские элиты, занимающие верхние ступени клановой иерархии, стали «значительно более последовательными» мусульманами, патриотами родоплеменных сообществ, националистами. Такое явление описывает в своей статье профессор М.Т. Лаумулин на примере Казахстана. В частности, ученый говорит о том, что часть элиты стала носителем «чисто национальных казахских традиций и языка», стремящейся «создать новую, казахскую идентичность». «Разрыв наиболее ощутимо наблюдался между стремлением этой группы быстрее создать новую, чисто казахскую идентичность и реальными условиями, в которых находились образование, уровень знания казахского языка, мировоззренческий опыт большинства населения, а также повседневной жизнью»[155]. Социальная дифференциация, нараставшая в результате приватизации элитой ренты вообще и природной ренты в частности, контроля финансовых потоков, привела к дихотомии интересов подавляющего большинства общества и элитных групп. В этих условиях клановая организация, воспроизводя видимость патриархальной семьи, стала еще одним скрепом, обеспечивающим стабильность социумов.
По данным А. Ш. Кадырбаева, «особенности приватизации нефтегазовой отрасли в Казахстане привели к тому, что правительство оказалось не в состоянии проводить последовательную политику, отстаивающую национальные интересы перед иностранными инвесторами, способствующую полной загрузке отечественных НПЗ и обеспечивающую сбор налогов с нефтяных компаний в полном объеме. Доля теневого оборота нефтепродуктов в Казахстане достигает 50–60 %, тогда как в развитых странах она не превышает 10 %»[156].
Конкуренция за контролем над рентой между центральной (формирующейся) властью и кланами в каждой из стран постсоветской Центральной Азии имела свои особенности и результаты. Например, в Казахстане «уступка» значительной части природных ресурсов клановым сообществам стала неизбежным условием становления института президентства. Только окончательно утвердившись и обретя необходимый уровень социализации, персональная власть Н. А. Назарбаева увеличила дистанцию с клановыми структурами и приобрела некоторую автономность.
Попытка К.-Ж. Токаева увеличить дистанцию или вовсе ликвидировать связь власти с кланами в конечном итоге и привела к политическому кризису января 2022 г.
Отсутствие серьезных социальных конфликтов, тем более вооруженных, в период становления независимого суверенитета Ел-басы неоднократно записывал себе в актив. Однако «социальный мир» во многом достигался за счет «наделения» клановых структур национальным достоянием (прежде всего источниками углеводородов). Вместе с тем такой механизм взаимоотношений («кланы – власть»), во-первых, значительно укреплял материальную основу клановой организации и способствовал их жизнеспособности, а во-вторых, деформировал патриархальную природу клановых сообществ, обрекая на депривацию традиционное содержание (территориальную, жузовую, родовую локализацию), т. е. способствовал их модернизации.
Совсем иначе складывалась ситуация в Узбекистане. «Дело, скорее всего, в той самой субъективной роли личности в истории, – пишет А. Ш. Кадырбаев, – что Президент Узбекистана И. Каримов оказался хорошим хозяйственником советской закалки и наверняка отчетливо видел все риски для Узбекистана в случае продолжения процессов “дикой либерализации”. Это обнищание населения, тотальная коррупция, часто грабительская приватизация, а также угроза деиндустриализации страны. Потеря контроля над экономикой могла привести к тому, что Узбекистан мог лишиться того уровня модернизации, который был достигнут за годы советского правления»[157].
Пользуясь тем, что уже в советский период в его руках сосредоточились основные рычаги управления экономикой, первый президент Узбекистана не без усилий смог удержать контроль над основными финансовыми и материальными потоками. Именно эта особенность становления узбекской государственности сыграла решающую роль в сосредоточении всей полноты материального и властного ресурсов в руках центральной власти, что, конечно, не говорит о приобретенной полной ее автономии от влияния клановых сообществ. В связи с концентрацией контроля над социально-политическим процессом И. А. Каримов получил лишь значительно большие возможности в манипулировании клановыми интересами.
Схожий сценарий формирования государственности характерен и для постсоветского Туркменистана. Еще более жесткий автократический режим удалось выстроить первому президенту С. Ниязову. За счет этого «укрепились клановые группировки, близко стоящие к президенту, не терпящему каких-либо раздоров в высших эшелонах власти». В стране были устранены какие-либо «серьезные силы, которые были бы способны поставить под вопрос существование сложившейся политической системы»[158]. Линия на утверждение в качестве «лидера традиционного восточного общества» (Аркадаг-покровитель) присуща и политической стратегии Г. Бердымухамедова[159]. Стратегия на «туркменизацию» социально-политического процесса Туркменистана являлась важной составляющей внутренней политики руководства страны, так как туркменские кланы, в отличие от казахстанских, сохраняют значительно более глубокие традиционные корни и низкий уровень модернизационного потенциала.
В острой, непрекращающейся конкурентной борьбе формируются взаимоотношения кланов и центральной власти Таджикистана.
«Межтаджикский конфликт, – пишет Кадырбаев А. Ш., – оказал существенное воздействие на процессы формирования государственных институтов, внутреннюю и внешнюю политику, на экономическую, социальную, культурную составляющие общественной жизни… В гражданской войне с обеих сторон принимали участие группы и коалиции групп, связанные узами родства и землячества. Именно они составляли ядро вооруженных формирований не только объединенной таджикской оппозиции, но и самих правительственных войск. Такие группы в Таджикистане именуются авло-дами. Поэтому одна из главных социальных задач, которая стоит перед правительством Э. Рахмона, – найти и удержать баланс интересов между авлодами, составляющими костяк социальной структуры современного Таджикистана»[160].
Безусловно, в течение достаточно длительного существования режим Э. Рахмона обретает некую стабильность и способность или даже конкурентоспособность в противоборстве с авлодами (кланами). Однако периодически уровень противоречия достигает крайних пределов. Так, в 2013 г. президент Таджикистана был вынужден предпринять карательные действия против горно-бадахшанской группировки в ответ на убийство генерала А. Назарова (представителя центральной власти)[161]. Причем пристальный взгляд на эти события позволяет предполагать, что военная операция в Горном Бадахшане, помимо прочего, имела целью перекрыть канал наркотрафика, контролируемый авлодом этой территории и являвшийся подпитывающим источником местного сепаратизма.
Несмотря на очевидные отличия в складывании взаимоотношений кланов и властных структур, разности материального и властного ресурса, контролируемого этими институтами, степени их социализации, обусловленности примордиалистским началом и адаптивности к современности, имеются и характеристики, позволяющие выявить некоторые общие черты. Во-первых, все без исключения центральноазиатские политические режимы, вынужденные в силу объективных обстоятельств продуцировать авторитарную, персонифицированную центральную власть, столкнулись в своей имплементации с конкуренцией клановых структур за контроль над основными потоками ренты. Во-вторых, конкуренция за ренту стала одним из факторов, способствовавших актуализации клановых сообществ, являющихся фактически социальной опорой элитных групп, претендовавших на властный ресурс и ренту. В-третьих, группы элит, контролирующие клановые сообщества, как и центральная власть, активно использовали традиционные установления: религию, обычное право, этические нормы, патернализм и т. д. в качестве аргумента в претензиях на властные и материальные преференции. В-четвертых, обретая современное содержание (модернизируясь), кланы становятся социальным коммуникатором центральной власти с обществом, следовательно, необходимым дополнительным фактором легитимации власти. В-пятых, являясь неотъемлемым элементом политической надстройки, клановые сообщества в обретении властного ресурса наряду с центральной властью вынужденно социализируются, активно используя общественную повестку. Таким образом, схематично механизм социальных отношений, связанный с клановыми структурами постсоветской Центральной Азии, выглядит следующим образом:
Схема 7
Вместе с тем неформальный персонифицированный характер отношений клановых сообществ с центральной властью и общественными организациями обусловливает неустойчивость политических систем постсоветской Центральной Азии, их «чувствительность» к влиянию не только общественных интересов и настроений власти, но и внешних факторов. «Президенты всех стран Центральной Азии вынуждены искать баланс между отдельными группами и кланами, не допуская, чтобы какая-то из них заняла доминирующее положение и создала угрозу правящей элите… Институционализация отношений и развитие формальных механизмов власти по-прежнему сочетаются с неформальными отношениями»[162].
С точки зрения укрепления собственного положения в неустойчивом балансе внутриклановой конкуренции в связи с противоречиями, связанными с необходимостью социализации и с переменчивостью настроений центральной власти, элитная верхушка кланов стремилась обрести поддержку политического класса Запада (общественные предпочтения которого наиболее соответствуют ее целеполаганию). Однако в реальности отношение элит Запада с большей частью центральноазиатских «верхов» (не считая тех, кто навсегда покинул пределы своих стран) можно характеризовать как «несостоявшийся альянс».
Актуальная стратегия элит стран постсоветской Центральной Азии обусловлена неоправдавшимися надеждами на поддержку Запада, говоря проще, невозможностью интеграции в западное элитное сообщество. Так, в августе 2003 г. на пресс-конференции президент Узбекистана И. А. Каримов заявил: «К сожалению, не оправдались надежды на некоторые влиятельные государства Запада»[163]. Привычные для азиатских олигархов методы ведения дел оказались малоадаптивными для западного бизнес-сообщества (в основном действующего легально). Так, например, в 2010 г. во Франции было возбуждено дело о коррупции в сделке с Казахстаном по покупке 45 вертолетов[164]. На протяжении десяти лет в США продолжалось дело, вошедшее в историю как «Казахгейт».
Деловые отношения с центральноазиатским бизнесом Запад увязывает с продвижением новых независимых государств по пути демократии, воспроизводством антиномичной, экзогенной клановой организации политических институтов, предполагающих широкое публичное участие. Например, госсекретарь США Колин Паул опубликовал в «Вашингтон Таймс» (15 июля 2004 г.) заявление, в котором однозначно дал понять, что правительство Узбекистана не получит ни цента до существенного продвижения в демократических реформах и защите прав человека[165].
Это обстоятельство, значительно влияет на конфигурацию отношений, зафиксированных в схеме 1. Во-первых, паттернам клановых сообществ приходится укреплять опору на традиционные скрепы их сообществ, искусственно сдерживая клановую модернизацию. Так, многие главы клановых сообществ продуктивно используют движение за «обновление ислама», его направление в русло радикализма, который, например В. А. Соснин и Нестик Т. А., характеризуют как «ответ мусульман на экспансию секуляризованной западной цивилизации»[166]. По мнению российской исследовательницы М. Роговой, «в современных условиях исламский радикализм – это реакция на агрессивные действия Запада и прежде всего США, на их попытки навязать исламской умме порядки, ценности, образ мышления, которые народам Востока духовно неприемлемы»[167].
Новейшая история постсоветской Центральной Азии имеет примеры того, как сторонники «обновления ислама» «муждаддидийя», в Узбекистане и Таджикистане пытались заявить претензии на параллельную с государственной власть[168].
Активно используются элитой Старшего жуза Казахстана настроения, распространяемые «Хизб-ут-Тахрир» в южных областях республики[169].