Вернувшись после свидания с мисс Ремлингер домой, мама принялась хлопотать по хозяйству. Перестирала груду белья и развесила его на заднем дворе, — чтобы достать до веревки и закрепить белье прищепками, ей приходилось залезать на деревянный ящик. Вымыла ванну — Бернер вечно оставляла ее грязной, — подмела переднюю веранду, между досками которой набился буроватый песок. Помыла оставшуюся со вчерашнего дня в раковине посуду. Отец вышел на задний двор, посидел там в шезлонге, глядя в послеполуденное небо и делая упражнения для глаз, которым его обучили в ВВС. Потом вернулся в дом, вытащил из коридорного чулана карточный столик, разложил его в гостиной, принес коробку со складной картиной, высыпал ее кусочки на столик и устроился за ним. Ему нравились складные картинки, он верил, что для их сбора требуется особое устройство ума. Иногда, довольно редко, впрочем, он еще и раскрашивал картинки из тех, где каждый цвет помечен своим номером, некоторое время держал их на виду, а затем убирал в тот же чулан и никогда о них больше не вспоминал.

Рядом с собой он поставил еще один принесенный им из столовой стул — на случай, если кто-то надумает помочь ему собрать картинку, — и начал перебирать ее кусочки, вертеть их так и этак, разглядывать и складывать из очевидным образом подходивших один к другому маленькие живописные островки. Спросил Бернер, не желает ли она поучаствовать, вдруг это поднимет ей настроение. Она отказалась. По окончании работы у него должен был получиться Ниагарский водопад, изображенный Фредериком Э. Чёрчем. На картине Чёрча огромное полотнище зеленоватой воды перетекало через невысокие красноватые камни и спадало в бурлящую белой пеной пропасть. Мы с отцом складывали картину не один раз, и она, естественно, напоминала мне фотографию, на которой мама и ее родители сходят с суденышка, только что проплывшего под водопадом. Отцу эта картина нравилась ее драматичностью. На коробке было написано, что она относится к живописной «Школе реки Гудзон», и это представлялось мне бессмыслицей, поскольку на той же коробке значилось, что картина изображает Ниагару, а никакой не Гудзон. Меня всегда интересовало, не существует ли некоего приема, позволяющего сложить такую картинку в один присест, за час с небольшим. Каждый раз держать всю ее в уме и подбирать нужные кусочки — это казалось мне способом слишком трудоемким. К тому же я не понимал, почему человеку может захотеться проделывать это больше одного раза. То ли дело шахматы, остающиеся во всякой игре теми же самыми, но допускающие бесконечное число разных ходов.

Я постоял немного рядом с отцом, указывая ему на лиловато-синие кусочки неба и на другие, явно бывшие частью реки. Бернер спросила у мамы, нельзя ли ей пойти погулять, — у нее от вентилятора нос закладывает, — однако и мама, и отец сказали, что нельзя.

Мама снова завела в коридоре долгий телефонный разговор, — отец делал вид, что не уделяет ему никакого внимания. В конце концов она отнесла снабженный длинным шнуром аппарат в спальню и закрыла за собой дверь. Я различал сквозь перестук вентилятора погуживание ее голоса. Услышал слова: «Да, при обычных обстоятельствах мы этого делать не стали бы, но…» и еще: «…нет никаких причин полагать, что это навсегда…» Из-за этих обрывков разговора неведомо с кем отец, складывавший Ниагарский водопад, начал производить на меня странное впечатление, как если бы наша мама была и его матерью и заботилась о нем так же, как о нас.

Проведя рядом с ним какое-то время, я ушел в мою комнату и прилег на кровать. Бернер зашла ко мне, закрыла дверь и объявила, что, по ее мнению, родители наши спятили окончательно. Сказала, что, когда мама, закончив телефонный разговор, пошла на кухню, она — Бернер — заглянула в ее комнату, словно могла выяснить там, с кем разговаривала мама, и увидела лежавший на двуспальной кровати родителей мамин чемодан, раскрытый, с уже уложенной в него одеждой. Она вышла, спросила, зачем чемодан лежит там, и мама ответила, что скоро ей предстоит поехать кое-куда, — но куда именно, не сказала. Бернер поинтересовалась, собирается ли отец ехать с ней, и мама ответила, что он может, конечно, если захочет, но это навряд ли. По словам Бернер, ее от этого разговора попросту замутило, чуть не вырвало даже — впрочем, не вырвало, — и ей захотелось сию же минуту сбежать из дома и выйти замуж за Руди Паттерсона. А я думал о том, что меня родители составить им компанию не пригласят.

В четыре мама ушла в спальню, вздремнуть. Когда дверь за ней закрылась, отец вышел из гостиной, заглянул в мою комнату, но затем подошел к двери Бернер, чтобы спросить у нее, не хотим ли мы оба съездить на ярмарку, — он, дескать, прочитал в газете, что во второй половине последнего дня ее работы входные билеты будут продаваться за полцены, а вечером там еще и фейерверк устроят. Отец добавил, что не видит причин, по которым мы не могли бы туда заглянуть. И улыбнулся — шаловливо, так мне показалось, я еще подумал, что маме он об этой своей идее ничего не сказал.

Мне, конечно, очень хотелось поехать. Я мог узнать на ярмарке много важного и непростого. Настоящие пчеловоды могли показывать там улей, одну стенку которого заменяло стекло, я увидел бы пчелиную матку, выяснил, как пользоваться дымарем, чтобы пчелы не закусали меня до смерти, — отец же говорил, что они на это способны.

Бернер ответила, что ее ярмарка не интересует. Сказала, не поднимаясь с кровати, на которой лежала, шлифуя ногти, что, по словам ее школьных подруг, в последний день на ярмарку ходят только вонючие индейцы, у которых вечно нет денег, потому что они их все пропивают. А на индейцев она уже насмотрелась — они тут всю неделю разъезжали мимо нашего дома, набившись в машины, нам даже на улицу выйти было нельзя.