— Первый раз я увидел Андрея Анатольевича в детстве, я был восьми-десятилетний, — рассказывает Константин Богатырев, — у Успенских. А запомнилось мне это потому, что он показывал кино, снятое на 8-миллиметровую камеру. Кажется, про Париж. Этого я совершенно не запомнил. Я просто помню его голос за кадром, говоривший: «А вот в этот момент, — что-то такое, и тут у меня кончилась пленка…»
Потом я ему однажды очень помог в действительно, кажется, важном деле. Он сделал такой — не хочу даже говорить — любительский фильм, потому что это было сделано почти профессионально, с помощью камеры, которую он привез из Парижа. Это мое самое раннее воспоминание о нем как раз с этой камерой связано. Он подробно рассказывал о том, как сама идея, что можно снимать кино самостоятельно — не по указанию начальства и не под наблюдением полка гэбистов и цензоров — и потом просто дома это смотреть, это казалось чем-то совершенно невероятным, и революционным, и немножко подозрительным, потому что понятно, что возможность шпионить за человеком — это вообще привилегия государства. Совершенно такую же историю я слышал от своей родственницы. Когда мой отец вернулся из лагеря, ему подарили магнитофон, хотели сделать роскошный подарок. И то, и другое выглядело как нечто страшно подозрительное, потому что это значит, что можно что-то снять, а потом передать начальству, а может, я там что-то не то делаю или что-то не то говорю, и кончится это очень плохо. Совершенно похожие такие истории.
Вот Андрей Анатольевич привез эту камеру из Парижа, а в Советском Союзе, естественно, сама идея того, что можно иметь кинокамеру дома, казалась просто подозрительной, ну как радиопередатчик примерно. И надо же такому случиться, что в этот момент советская промышленность — а это было время «оттепели» — получила указание от правительства начать выпуск этих самых кинокамер и открыть лаборатории, где можно было бы проявлять пленку. Тогда еще советская промышленность только начала выпускать пленку и эти лаборатории стояли пустые. А он пришел в эту лабораторию с пленкой, которую он снял, и там у него брали интервью какие-то журналисты, потому что он был чуть ли не первый человек в Советском Союзе… Скорее всего, интервью это просто не было нигде напечатано или было напечатано в каком-то пустом месте. Нет совершенно никакого следа.
И Зализняк сделал фильм, абсолютно профессиональный, и там была звуковая дорожка. Это было, конечно, совершенно невозможно технически, а тем не менее он со своими дружками нашел какой-то магнитофон, и один из его друзей — это был коллективный проект — записал музыку. И это все где-то валялось у них… Ну не валялось, конечно, было куда-то спрятано в их квартире, и эта пленка стала рассыпаться. И я эту пленку перенес — это очень примитивно по нынешним понятиям — на кассету. Перезаписал на кассетный магнитофон, постаравшись это сделать как можно лучше с помощью той примитивной техники, которая была. И Андрей Анатольевич был просто очень мне благодарен за это.
Из дневниковых записей Зализняка:
Пятница, 9-е ноября [1956]. В разговоре о Симоне Синьоре один из соучеников говорит мне: «Может быть, ты хочешь на нее посмотреть? Это очень просто: она сейчас снимается в „Салемских колдуньях“ на студии Francoeur; это на Монмартре. Поезжай и просто заходи». Сказано — сделано. <…> И вот вижу два пустых стула с надписями:
Понедельник, 3-е [декабря 1956]. <…> Кино:
8-е [декабря 1956]. Кино: впервые посмотрел «Дорогу» Феллини. Потрясен.
15-е [декабря 1956]. Кино:
23-е [декабря 1956]. Кино:
<…>
Швейцария, 30 октября 1994, Женева. С полуночи до 3 часов ночи смотрел (трудно сказать, который раз)
13 ноября, воскресенье. Ночью смотрел (второй раз)
— Папа живопись — нет, совсем не любил, — рассказывает Анна Зализняк. — А кино любил. У него даже в компьютере записаны какие-то фильмы. Феллини очень любил. Мы с ним ходили в кино в Париже. Мы смотрели кино каждый день. Мы уже по традиции покупали — Pariscope он раньше назывался, сейчас называется как-то по-другому — книжечка такая, на неделю: со среды до среды, и там расписание построено не по датам, а по дням недели, что на эту неделю со среды до следующего вторника. Ну и там есть несколько кинотеатров, в которых хорошие фильмы показывают, на пятачке маленьком в Латинском квартале; и мы ходили в кино.
Папа — единственный человек из моих знакомых, с которым у меня сходились вкусы по части литературы и кино. Правда, единственное: мы разошлись в оценке фильма «Левиафан». Мне фильм понравился, а ему — нет. Он сказал, что все герои неприятные и что никому не сочувствуешь. Поэтому не понравился. Папа любил искусство для сопереживания, как и я. Чтобы, читая или глядя на то, что тебе показывают, испытывать сопереживание и какой-то отклик со своими мыслями и чувствами. Вот Феллини он смотрел по много раз, и даже я помню, что известие о смерти Феллини очень переживал.
«Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят»
Беседуя с В. А. Успенским, Зализняк говорит:
— Я был единственным в École Normale из этой группы. Вообще уже это одно поставило меня в положение, что мне было ясно, что хорошим это для советской репутации не кончится. Остальные все… ну, так сказать, в Сорбонне. Но дело в том, что не предполагалось, что надо учиться. Нужно было, чтоб была галочка, что русские студенты.
Французская преподавательница русского языка и специалистка по языкознанию Ирен Вайнен (тогда еще — Гольденфельд, а позже — Журдан), с которой Зализняк познакомился в январе 1957 года в Париже и был дружен всю жизнь, вспоминает:
— Мы познакомились в Сорбонне на кафедре профессора Мартине. Это был единственный курс по общему языкознанию. На этой кафедре в свободное время мы стали разговаривать друг с другом и потом постепенно становились все ближе и ближе. Андрей — единственный, кто из этих советских студентов был в École Normale Superieure de la rue d’Ulm — самый высший класс.