Гл. 7. Нашествие персов и сарацин*, предсказанное Георгием

30. Когда затем наступление персов достигло Дамаска, было немалое смятение в этой земле. И вот однажды святой отец наш, сей Георгий, сидя на скале и греясь в лучах солнца (а был он худ от чрезвычайного воздержания), весь же горя ревностью духовной любви к исполнению Божией воли, просил с горячими слезами человеколюбца Бога пощадить свой народ. И был к нему голос: «Пойди в Иерихон и посмотри на дела человеческие». И встал и, найдя в киновии неких, отправлявшихся в Иерихон, пошел с ними. Когда же они пришли на поле перед городом, внезапно слышит он в воздухе сильный шум от множества сражающихся друг с другом, и грохочущих, и кричащих, как в схватке; земля же тряслась и подрагивала под ним. Подняв же взор в воздух, видит его полным неких индийцев, друг на друга наступающих, как бы вооруженных и сшибающихся в сражении. Говорят ему братья: «Давай, отче, войдем в город. Что стоишь столько времени, глядя в воздух?» Он же со слезами и печалью говорит им: «Бежим, братья, и возвратимся. Или не видите и не слышите, как дрожит земля?» И когда он сказал это, видит: внезапно вышли из города некие вооруженные всадники и другие некие пешие юноши и отроки с набедренниками, несущие кинжалы и копья в руках, выстраивающиеся тут и там. И поняли братья, что об этом дрожании земли говорил старец. И возвратились в монастырь со страхом великим. Ибо он поведал им и видение в воздухе. Старец же, придя в свою келью, плакал и сокрушался о грубости народа, а вернее, о неразумии и нечестии. Выйдя же неподалеку и сев на камень под лучами солнца (это делал он по причине худобы своего тела), призывал и просил Бога, говоря: «Господи Боже милосердия и Господь сострадания, иже всем человеком хощет спастися и в разум истины приити[197], возьми жезл свой и порази народ сей, ибо в неведении блуждает». И видит внезапно огненный жезл в воздухе, простершийся от Святого града до Востр, и узнал святой, что нечто тяжелое изведает народ, и все оплакал, и восскорбел.

31. Когда же пришло нашествие персов и они окружили Святой град, тогда-то вышли из киновии братья келиоты; одни бежали в Аравию с игуменом, другие вошли в пещеры, иные же спрятались в Каламоне. Между ними был и сей святой. А был он много зван братьями выйти и скрываться с ними. Сарацины же, обыскивавшие поток, выпытывали у горных жителей об их пребывании. Найдя же старца и многих других из отцов и приведя их к другому потоку, из них Стефана сирийца — старца, достигшего ста лет или более, святого и засвидетельствованного отца, — убили, остальных же увели в плен. Увидев же Георгия, нищего и весьма худого и смиренного, поняв его образ жизни, скорее же движимые Богом, дав ему корзину для хлеба, полную кусков, и сосуд с водой, отпустили, сказав: «Спасайся, куда хочешь». Он же, спустившись ночью к Иордану, там скитался, пока персы через Иерихон не прошли в Дамаск из Святого града. Тогда сам он вошел во Святой град, пока снова не вернулся в Хозиву.

Гл. 8. Антоний, описатель жития, прилепляется к учителю Георгию

32. Но время нас зовет сказать и обо мне, и как я прилепился к старцу. Когда я в моей жизни исполнился многих неисчислимых грехов и был поврежден беспутством и нечистотой, благоволил многомилостивый и человеколюбец Бог, иже всем человеком хощет спастися и в разум истины приити[198], не хочет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему[199], и на меня, негодного и грешного, простереть благодать и щедроты, и милости по неизреченной благости своей. И оставив отцовский дом, я тайно вышел, так что никто из моих близких об этом не знал, взяв одного из моих товарищей. Думали мы войти в Райф*, но поскольку сарацины опустошали и грабили большие дороги, не смогли этого сделать. Следуя указаниям неких святых отцов, мы пришли в Хозиву. И приняты были бывшим в то время игуменом и пострижены спустя малое время. Не знаю, что вздумалось моему товарищу, но, пойдя в Святой град с игуменом, ушел он тайно в Райф, я же сокрушался и оплакивал разлуку с моим товарищем и хотел его найти. Поскольку авва Дорофей имел к нам большую любовь, он удерживал меня от этого дела.

33. А так как не преуспел, увещевая и упрашивая, то когда старец в воскресенье пришел в киновию, сообщил ему все относительно меня. И старец, приняв меня наедине, начал меня увещевать и говорить: «Чадо, не думай, что место есть то, чего ищет монах, но образ*. Опять же, не отца или мать, или сродников, или друзей, но — расположение. Ибо никто не будет предстательствовать за нас в тот великий и страшный день, но единственно дела каждого. Се, — гласит Божественное Писание, — человек и дело его[200]. И снова, яко воздаси комуждо по делом его[201]. Если же отрекаешься, чадо, от мира и дел его, что бежишь обратно, к его обычаям, ища мирского товарищества, и дружбы, и общения. Говорит же Господь в Евангелии: Аще кто не отвержется отца или матери, или родных и друзей, еще же и своей души и не носит креста своего и вслед мене грядет, не может быти мой ученик[202]. Крест же, чадо, знаменует во всяком искушении, и скорби, и гонении, и мучении до смерти ради Христа твердое терпение. Итак, к кому прибег, чадо, прилепись к нему, и ничто от века сего не разлучит тебя с ним до смерти. Говорит же Божественный апостол: Кийждо в немже призван быстъ, братие, в том да пребывает пред Богом[203]. Если же хотел бы Бог, чтобы вы были в Райфе, то как вывел вас своей благостью из мира, из такого развлечения, так и туда еще более мог вас со всей легкостью перенести. Знай же, чадо, что, если кто только что отрекся от мира и устремился враг через какой бы то ни было предлог его подвигнуть попытать счастья в другом месте, то таковой должен и терпя лишения оставаться на месте. Презревшего же отца и мать — говорю о духовном рождении, — как его спасет чужбина, если впоследствии, по прошествии времени, не станет добродетельным и не научится вхождение свое и исхождение свое[204] исправлять по Богу? Посему, чадо, послушай моего смирения и останься пока в этом месте*, и будешь иметь и меня отныне заботящимся о твоих делах». Услышав это и больше этого, я, сотворив поклон, сказал: «Вот, честный отче, Богу, Владычице и тебе предоставляю себя. Как хочешь, сотвори со мною милость, грешным и страстным, и спаси смиренную мою душу».

34. С того дня почти ничего не делал я без него. Принял же я служение кандиловжигателя*, и когда старец приходил в воскресенье и пребывал в церкви, ночь и день был от него неотлучен. Когда я переносил многие брани, и немощи, и искушения, и труды, старец помогал и исцелял меня и душевно, и телесно. Когда же пришли персы в Диосполь, я исповедал ему помысел, говоря: «Вот игумен бежит в Аравию и зовет меня пойти с ним и с другими братьями желающими». И говорит он мне: «Чадо, полезно нам, где мы отреклись, оставаться или в жизни, или в смерти, и даже в этой земле погибнуть. Ибо Господь наш, если и наказует нас ради грехов наших, как благоутробный и нежно любящий Отец, не оставит свой Святой град, но очи Его взирают на него все время и на эту землю обетованную, до скончания века — таково Его обетование». Послушавшись его, я остался, и мы вышли с братьями в пещеры. И часто я подвергался опасности, попадаясь на глаза сарацинам и евреям*, но никогда совершенно не был схвачен, хранимый молитвами старца, потому что внял его слову.

35. После нашествия персов*, когда мы сидели в Иерихоне в гостинице*, сделали меня келарем. И я был тяжело борим рассеянием и необходимостью давать и принимать от мирян и женщин. И сказал я игумену: «Если хочешь, чтобы мы вернулись и пребывали в монастыре, с радостью останусь в этом месте. Если же нет, тогда не могу остаться». Не убедив его, поскольку его склоняли тамошние братья, я тогда, тайно выйдя, пошел во Святой град к старцу и сообщил ему свою брань. Он же, помолившись за меня, уврачевал меня словом и делом, и удержал при себе же. Ощутив столь быстрое облегчение, говорю ему: «Если хочешь, снова вернусь». Он же говорит мне: «Чадо, останься, и утром придут за тобой». Так и произошло. На следующий день пришли двое пресвитеров и один диакон и попросили старца убедить меня пойти с ними, ибо игумен смягчился и отцы уже вернулись в монастырь. Я же очень обрадовался и вернулся с ними. И меня оставили при моем служении, и я послал звать старца прийти к нам.

36. И придя через несколько дней, он велел мне постлать кентон* на землю в киновии перед восточной дверью, изголовьем на запад. И говорит мне: «Чадо, не тревожься и не разговаривай со мной, и другому не позволяй ко мне приближаться». И, растянувшись на спине, покрылся покровом*. И остался на три дня, не шевелясь, не поворачиваясь и совершенно не вставая. И говорят мне братья: «Вынесем и похороним старца, чтобы не пропах, а позже опасно будет его хоронить». Я же, коснувшись его ног, нашел их теплыми. И убедив, отпустил братьев, одновременно соблюдая и его распоряжение. Сев же рядом с ним, печалился и горько плакал. И на третий день, когда я сидел около него, внезапно он сильно вздрогнул и, обнажившись, сел. И с частым дыханием и стеная, сказал: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Я же сотворил поклон и сказал: «Почто, отче, так заставил меня горевать?» Он же говорит: «Не сказал ли я тебе, чадо, не тревожься и не разговаривай со мной?» Я же, снова сотворив поклон, просил рассказать мне видение. Он же говорит мне: «Чадо, ни слухом, ни разумом не вынесешь теперь это услышать. Скажу же, когда приспеет время». А сказал он это, сбивая меня с толку, чтобы я не принуждал его рассказать мне [о видении]. Ибо и воистину страшен был вид его, который он явил, и выражение лица его, с которым он дивился видению. Я же, суетный, по простоте душевной не принудил его, и теперь раскаиваюсь.

37. Как-то он ел со мной в мое служение, и я, сотворив ему земной поклон, сказал: «Благослови служение твоего раба, честный отче, ибо дела идут туго». Он же сказал: «Бог да благословит и да умножит твое служение, чадо». И сотворил, что в сосуде с елеем остановился на месте елей и не расходовался три недели, когда вся киновия пользовалась из него. Покуда кто-то из поваров, искушаясь, не сказал мне: «Сотвори любовь, авва келарь, ты наливал елей в сосуд?» Я же сказал ему: «Да». Он же ответил: «Три недели черпаю из него, и ни вверх, ни вниз уровень не сдвинулся». Я сказал ему: «Бог да простит тебе, брат, что ты искусился». И с того времени расходовался елей. Так же и с вином, и с хлебом: когда внезапно наехали гости, и их недоставало, я узнал благословение, происшедшее по молитвам святого*.

Гл. 9. Георгий учит молитвой и делом братской любви и прочим добродетелям

38. Некий мирянин пришел отречься от мира. В одно воскресное утро после службы мы пришли к старцу в киновии (ибо он не оставался в кельях после нападения персов, а жил с нами). Говорит мне старец: «Что скажешь, чадо, о брате мирянине?» Я отвечаю ему: «Хорош, честный отче, и равное с отцами делает, и что ему велят, делает: иные говорят то, другие — сё». Говорит он мне: «Чадо, ты хочешь иметь осла, который ни ест, ни пьет, ни ревет, ни лягается? Да ты просто не хочешь иметь никого». Я же, осознав силу его слова, сказал: «Да, благословенный отче, ибо я все имею». Он же мне: «Ступай, чадо, прими брата, ибо он хорош».

39. И обратившись к братьям, начал увещевать, говоря им: «Чада мои, да имеем страх Божий и любовь его совершенную в сердцах наших. И да не презрим никого, тем более что говорит апостол: Ты же почто осуждавши брата твоего? Или ты что уничижавши брата твоего? Своему Господеви стоит или падает. Станет же, силен бо Бог поставити его[205]. И Господь говорит: Что же видиши сучец во оце брата твоего, бервна же, иже есть во оце твоем не чуеши?[206] Великий грех, братие, оставлять собственную язву и порицать язву ближнего или собственного не замечать и тщательно взвешивать чужое, как будто бы сам был чист, что невозможно. Небо, — сказано, — нечисто пред Тобой[207]. Если же человек, оскверненный и будучи гнилью, имеет какую страсть, что из того? Если же и хвалится кто из вас, что имеет обновленное сердце, хотя бы и столько лет будучи в монашестве, то, несомненно, заблуждается он и осуетился. Но нет же, Он обвиняет мирянина, отрекающегося от мира. Вот ведь столько лет потратили, сокрушая себя в монашестве в пустыне, и не ухватили начала верви, каковое есть в том, чтобы иметь самих себя грешными и заботиться о собственных злобах и не кичиться мнением праведности, порицая ближнего. Скажите мне, братья, ради чего совершенно отреклись от мира, в котором богатство, слава, наслаждение, и ушли в пустыню, где их нет? Ради грехов наших и страстей, чтобы покаяться, или как безгрешные, бегущие страстных и грешных? А если как страстные, чтобы покаяться, то не являемся господами и судьями, чтобы когда хотим считать себя свободными и полагать уже очистившимися от страстей, но — когда хочет справедливый Судия. Если же, как бесстрастные и праведные, бежим грешных, да еще превозносимся перед ближним, попирая его, то имеем грозным обличителем мытаря, который высокоумным фарисеем осмеян, а сердцеведцем Богом предпочтен. Итак, два дела, противоположные друг другу — смирение и превозношение. Превозношение вопит все время: Взыду выше облак, выше звезд поставлю престол мой, буду подобен вышнему[208]. Награда же этой высоте такова: Ныне же во ад снидеши[209]. Смирение же призывает по-отечески, говоря: Приидите ко мне, все труждающиеся и обремененный, и аз упокою вы. Возьмите иго мое на себе, и научитеся от мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим[210]. И поверьте мне, чада, что, если сотворит человек новое небо и новую землю[211] и будет превозноситься над ближним, презирая его, — суетен труд его и жребий его с лицемерами. Аще же исповедаем грехи наша, — как говорит богослов Иоанн, — верен Бог, да оставит нам грехи наша[212]. Что же, братья, малую и большую страсть не равно ли отпустит? Что же, говорю я? Одна-единственная страсть, один грех, почитаемый ни за что, может погубить. Говорящий брату своему "рака", повинен есть сонмищу, а иже речет "уроде", по меньшей мере повинен есть геенне огненней[213]. Видите, возлюбленные? Один грех, и не почитаемый за грех, ведет в огнь гееннский. Пианицы и досадители Царствия Божия не наследят[214]. Что же погубило сынов Илия?[215] Не отведывание ли жертвенных мяс? И что же — Ахава?[216] Не за кражу ли чего-то малого со всем домом, скотом и имуществом побит был камнями? Итак, братья, находясь в грехе, хотя бы он казался и мал, не осудим великого греха ближнего. Не принесет это нам пользы. Ибо скажи мне, если кто-то перед нами разрублен на куски, а мы уязвлены иглой, какую боль мы почувствуем — разрубленного перед нами или иглы, уязвляющей наше тело? И если город, окруженный войском, имеет одного-единственного предателя, от чего он более пострадает? Не более ли от внутреннего предателя, чем от нападающих снаружи? Так и мы, чада мои, не такой вред терпим от ближнего, будь он и блудник, или прелюбодей, или убийца, или волхв — что большее из всех зол, — нежели когда имеем единую какую страсть в нас, ибо страстными тогда обретаемся. Кто же сможет из нас похвалиться, что бесстрастен или безгрешен? Ибо нет страсти ничтожнее и презреннее превозношения. Насколько больше проникает она в ум, настолько означенное [превозношение] делает обладаемого пустоголовым. Ибо всякий, кто по крайней мере справедлив и благотворит немощным, ясно — подвизается, продвигаясь в истинном знании. Великий же и кажущийся совершенным в праведности, как один из святых, если похваляется этим без меры и ближнего, попирая, злобно поносит, то суетно его суждение, и праведность, и похвальба. Итак, начало премудрости — страх Господень[217]. Смиренномудрием же направляемы и ограждаемы[218], [достигнем] в союзе совершения любви Божией в мужа совершенна[219], во Христе Иисусе Господе нашем».

40. Я же, пораженный сокрушением, безрассудно помыслил в себе спать на голой земле; и, узнав это, старец дал мне немного потрудиться. Когда же прошло немного дней, лицо мое побледнело, и плоть моя иссохла, и весь я переменился. И говорят братья: «Чем ты болен? Ибо ты переменился». Я же говорю: «Нету меня недуга». Старец же, пожалев меня, чтобы не согнулся и не стал калекой, говорит мне: «Чадо, пойдем в келью твоего служения, где ты спишь, ибо хочу поговорить с тобой наедине». Я говорю ему: «Чего ради здесь не говоришь со мной?» — не желая, как он и понимал, чтобы видел он мое безрассудное делание. Он же говорит мне: «Чадо, где могу сесть?» Я же, как будто бы подметал келью, отвязал подвязанную подстилку и положил ему. И святой говорит мне: «Если хочешь это делать, возьми серп и, выйдя, накоси сена, и сделай связки, и кинь под себя, и спи». Я же, сделав так, поскольку затем спал на разостланном, — совершенно не терпел вреда.

41. Некий брат пришел в монастырь из Райфа, как казалось, имеющий знания и общительный. Он пытался прилепиться ко мне. Старец же не позволял этого. Верьте мне, честные отцы, что, где бы ни стояли мы, беседуя, тотчас показывался старец, и в мое служение, и в церкви — приходил и отрывал меня под каким бы то ни было предлогом от него, так что наконец я и скорбел об этом. Показало же испытание после его кончины, с какой целью он это делал, совершенно не обвиняя брата в каком-либо зле. Ибо много огорчил меня этот брат во многих делах и относительно неправых догматов. Ибо и родом был галат*.