Читаю вот твои письма, наверное, 10-й раз. Ну что придумываешь, зачем тебе ехать в Новосибирск. Подумай, зачем это?! А главное – ведь это не пригород Москвы и даже не Евпатория. Это очень далеко и связано с большой затратой времени и денег.
Да, мы здесь живем далеко от аэродрома, и очень трудно в Академгородок попасть, да и здесь трудно найти нас. А я при всем своем желании не могу тебя встретить, т. к. сижу дома с Женькой (мама работает уже). Так что видеть друг друга очень хорошо, но это связано с такими трудностями. Стоит ли?
Писала я, что это мое письма было последнее, т. к. действительно мне очень тяжело писать тебе, вспоминая при этом, как бы хорошо было между нами. Наши отношения. Я даже вот не могу нормально сосредоточиться. Пишу не полностью, отрывками, так что уж не обращай внимания.
Конечно, могу я тебе писать. Мне это приятно, знаешь ведь и сам это, но тогда в письмах будем писать только вещи, не связанные с нашими чувствами. О своих детях, о делах твоих – моих, о погоде, работе, учебе и прочие второстепенные вещи.
Что ж, конечно, видится мы бы могли. Все дело останавливается на переписке. Куда бы ты мне писал в Прагу, просто не знаю.
А то бы вы, когда-нибудь (ведь вся жизнь наша еще впереди) могли бы приехать к нам в Прагу в гости, ты и Эля. Надо просто не потерять связь, а там жизнь покажет. Но это через несколько лет, т. к. сейчас в Праге из-за политической обстановки не очень хорошие настроения у людей.
Быть твоей я не могу (не пишу – «не хочу») – просто не могу. Так невозможно, мой родной, дорогой Вадька, жить. Для тебя должна быть Эля «моей» на первом месте, а я уж останусь, на втором, если решите. И вообще меня надо, как ты сказал «спрятать в коробочке» и лишь иногда вспоминать счастливые, прошедшие дни и часы юности.
Я люблю тебя, буду любить, т. к. это была моя первая любовь (начавшаяся с 1959 года, и я не знала об этом, лишь поняла это по твоей переписке). И видимо, она во мне останется на всю жизнь. Но для твоего же блага, я отказываюсь от тебя и, наверное, сжигаю свои корабли, оставаясь в Праге. Не ругай меня, иначе я не могу делать, не могу во всех отношениях: и в отношении тебя, твоего ребенка (кстати, как живет твоя Танюшка, нет ли у тебя ее фото лишнего, а?) и в отношении моего ребенка. Только не в отношении себя, о себе я уже решила, мне уже не выплыть оттуда, куда я заплыла.
Извини, Вадик, за мое письмо, что-то больше (но это одна «писанина») не могу сосредоточиться.
Уже переписывала, начинала писать тебе несколько раз, и все «не то», что надо. Вот и опять перечитывая, вижу, что плохо написала, что могла бы, вернее, надо было бы написать все по-другому, но и то бы другое письмо, знаю, было бы опять же «не то».
А пока целую, пиши, если хочешь, не делай глупостей, обнимаю,
Инна
Новосибирск, 4.06.1969
Мой родной и несчастный ты мой, здравствуй!
Как видишь, держалась, держалась я. И не выдержала – пишу. Как ни старалась заставить себя больше не писать тебе до получения твоего письма – не могла, взялась вот за написание тебе письма, а сама еще не совсем уверена в том, что удастся мне его до конца написать, а значит и отправить.
Прости меня, но у меня так тоскливо сжимается сердце при все этом, при малейших воспоминаниях о нас, тебе, наших встречах, о том нашем прошлом, которого, к сожалению, нельзя вернуть никаким образом назад. Вот поэтому-то я и колеблюсь: написать или не написать?!
А я, дорогой мой, я просто-напросто бежала от тебя. Или нет, вернее – от нас обоих, бежала от того мучительного, неловкого и ненужного, что неминуемо должно было произойти между нами, а чего, в то же время, не должно быть!!! Меня начинало тянуть к тебе, тянуть через все преграды, и, пересилив себя, я старалась забыть тебя, забыть все, что было связано с тобой, превратить все в сон, но этот сон остался в моей душе, точно прирос к ней. И небольшим усилием воображения мне часто удавалось вызывать его в памяти, а вместе с этим вновь и вновь испытывать слабую тень той радости, которая его сопровождала. И все-таки, наши коротки, но милые и дорогие мне встречи уже начинают в моем воображении одеваться дымкой какой-то нежной, тихой, покорной грусти. Знаешь, есть где-то у Пушкина: «Цветы осенние милей роскошных первенцев полей… Так иногда разлуки час живее самого свидания?..»
Вот и у меня такая же сейчас тоска, а в ней и сожаление о быстро промелькнувшем детстве. И ожидание неизвестного будущего, и грусть по своему собственному, так быстро промелькнувшему счастью.
Милый мой, дорогой, единственный. Пройдет еще немного времени и воспоминание о нашей последней встрече станет и для тебя таким же нежным, сладким, печальным и трогательным, а также далеким-далеким.
Не знаю, бог или природа, дав человеку почти божеский ум, выдумали в то же время для него две мучительные ловушки: неизвестность будущего и незабвенность, невозвратность прошлого. Вот и у меня, вспоминая, я помню до мелочей наше прошедшее и очень болею этим. Ведь это все мое, оно (прошлое) живет во мне и будет жить всегда, до самой смерти. Я никогда, если б даже очень хотела, не в силах отделится от него, понимаешь – никогда, а между тем я терзаюсь сознанием, что не могу еще раз пережить и перечувствовать то наше прошлое, то милое, наивное и нежное прошлое, какое осталось где-то далеко-далеко позади. Думаю, что и ты, мой дорогой Вадька, помнишь все это до мелочей?! А я даже боюсь признаться себе в часто набегавшей ко мне мысли, что умерло наше прошлое время. Да, наше прошлое время умерло…