Самое главное, что слова сии вовсе не были ложью. Октавиан говорил легионерам чистую правду. Эмоциональность оценок и определений здесь ничего не меняла. Сенат реально не вознаградил войско за одержанную во славу и упрочение его власти победу, наследие Цезаря сенатское большинство изо всех сил стремилось похоронить. Только став консулом, Октавиан мог действительно все свои обещания выполнить. Хотя бы из естественного желания поддержать преданность себе армии. Вот поэтому собрание легионов и решило однозначно требовать от сената консульской должности для своего командующего. В Рим отправилась делегация из наиболее заслуженных центурионов добиваться высшей магистратуры Октавиану. И сам он при этом попытался всё же поискать поддержки в сенате. Возобновив переписку с Цицероном, молодой Цезарь предложил ему совместное консульство. Было бы потрясающее сочетание высших магистратов Республики: старейший, самый заслуженный римский политик и удивительно юный, но уже и авторитетный участник идущей в государстве политической борьбы[358]. Цицерон поначалу заколебался. Соблазн был велик. Он мог ещё надеяться, что ему всё же удастся подчинить своему влиянию этого дерзкого наследника Цезаря. Но, при здравом рассуждении, Цицерон не мог не чувствовать обреченность для себя при таком союзе. У недавнего птенца стремительно выросли орлиные крылья. Его поведение после Мутинской войны сомнений в том не оставляло. Цицерон отказался[359].
О дальнейших действиях Октавиана так повествует Светоний: «Консульство он захватил на двадцатом году, подступив к Риму с легионами, как неприятель, и через послов потребовав этого сана от имени войска; а когда сенат заколебался, центурион Корнелий, глава посольства, откинув плащ и показав на рукоять меча, сказал в глаза сенаторам: «Вот кто сделает его консулом, если не сделаете вы!»[360] По другой версии, центурион, услышав отказ сенаторов дать консульство Октавиану, похлопал по мечу и сказал: «Вот, кто даст!»[361] Цицерон, услышав это, обречённо сказал: «Если вы так просите, пусть он возьмёт его»[362].
Получив от своего посольства такой ответ, Октавиан и стал действовать согласно словам Цицерона, которого на сей раз подобное послушание «божественного мальчика» никак не могло порадовать.
Сенат в очевидном отчаянии заметался. «Хватается, кто тонет, говорят, за паутинку и за куст терновый»[363]. Таковыми сенаторам показались два легиона, расположенные в Африке. Они были срочно вызваны в Италию для защиты Рима от армии Октавиана. Всем, однако, было очевидно, что таких сил для противодействия войску, решительно шедшему на столицу с требованием консульства для «сына Цезаря», крайне недостаточно. Более того, легионы эти, оказавшись в Италии, не проявили ни малейшего желания биться со своими товарищами по оружию за сенат и при приближении армии Октавиана с энтузиазмом перешли на его сторону. В итоге молодой Цезарь «двинулся с войском на Рим и, поразив своим явлением прежних недоброжелателей, был избран консулом девятнадцати лет отроду»[364].
В городе поначалу была паника. Многие боялись, что торжествующий Октавиан, опираясь на многочисленную и, безусловно, преданную ему армию, непременно учинит своим противникам кровавую расправу. Иные бежали из Рима, куда глаза глядят, иные надеялись, высказав победителю восторги по поводу его торжества, уцелеть и приспособиться к новым условиям. Цицерон, поддавшийся общему для близких ему по взглядам людей настроению, тоже покинул столицу, но вскоре вернулся, полагаясь, должно быть, что сумеет вопреки обстоятельствам договориться с Октавианом и как-то обеспечить для себя хотя бы простую безопасность. Приёма у молодого Цезаря ему пришлось добиваться. Когда же недавние «учитель» и «ученик» встретились, то ничего для себя утешительного славный оратор не услышал. Его великое искусство красноречия не смогло помочь вернуть утраченную дружбу. О таковой юный консул говорил с откровенно издевательской иронией, подчеркнув, что из «всех друзей» Цицерон соизволил явиться к нему последним[365]. Так и не сумев до конца понять «божественного мальчика», несмотря на свой, казалось бы, колоссальный политический опыт, Цицерон в своём последнем письме Марку Юнию Бруту наивно выражал надежду, что сумеет удержать на своей стороне молодого Цезаря, пусть это и встречает сопротивление многих.
19 августа 43 г. до н. э. девятнадцатилетний Октавиан становится консулом. Его коллега – дальний родственник Квинт Педий. Он, несмотря на свой скромный плебейский род, также состоял в родстве с Гаем Юлием Цезарем, поскольку был сыном его старшей сестры Юлии, вышедшей замуж первым браком за его отца. Наконец-то потомки рода Цезарей оказались у власти!
Их первые же действия ни у кого не могли оставить сомнений в самом решительном повороте всей государственной политики в Республике. Прежде всего – праведная месть убийцам «отца»: все участники рокового заговора объявлены вне закона[366]. Лучшей участью при таком постановлении могло быть изгнание, но в сложившейся ситуации все прекрасно понимали: смерть – единственно достойная кара! Были отменены все решения сената, направленные против цезарианцев и благоприятные для убийц диктатора. С Публия Долабеллы сняли объявление его «врагом отечества», что, впрочем, уже ничем не могло ему помочь… Тот же приговор был снят с Марка Антония и с Марка Эмилия Лепида, которого сенат также поспешил после его союза с Антонием назвать «врагом отечества». Октавиан открыто протянул руку остальным ревнителям дела Цезаря и, понятное дело, она не могла быть не принята. Не позабыл он и окончательно узаконить своё право быть Гаем Юлием Цезарем. Куриатные комиции наконец-то оформили законность и правомочность его усыновления, и он был внесён в родовые списки Юлиев[367].
Главным действом, разумеется, стало осуждение убийц Цезаря. Уголовное преследование назначалось «за убийство первого из должностных лиц в государстве». Было это совершенно справедливо и юридически безупречно обосновано. То, что государственная власть более года не изволила замечать убийства своего законного руководителя как тягчайшего преступления, с точки зрения государственных же интересов было противоестественно и создавало опаснейший прецедент на будущее. Месть Октавиана здесь не должно воспринимать как дело личное и родовую обязанность, но как государственно правильное и законное решение. К этому времени, как мы помним, уже понесли заслуженное наказание Требоний и Децим Брут, а ещё один цезареубийца, Базилл, был лишён жизни собственными рабами[368].
Политика «божественного мальчика», завоевавшего при опоре на верные ему легионы высшую магистратуру государства и очевидное полновластье в Риме, ввергла в полное отчаяние главного идейного защитника доцезаревской республики Марка Туллия Цицерона. Он окончательно осознал совершенный крах всех своих надежд на спасение традиционной многовековой формы римской государственности. На его глазах Рим бесповоротно вступал в эпоху «утраченной республики» («res publica amissa»), грозившую полным забвением «mos maiorum» – нравов, завещанных предками[369]. Обо всём этом он скорбел ещё при жизни Цезаря, но мартовские иды подарили ему великую надежду на возрождение столь любезной его сердцу и уму сенатской республики во главе с оптиматами – Цицерон ведь искренне считал её благом для Рима и римского народа. И вот – всё. Конец. Старик заметался. Ещё недавно он писал Бруту, что надеется сохранить своё влияние на Октавиана, как бы этому иные люди не противились, теперь же, когда политика юного консула проявила себя во всей своей ужасной для славного оратора красе, он был готов даже отречься от авторства своих «Филиппик». Это было отчаяние, граничащее с безумием, ибо толпы римлян внимали ещё совсем недавно его речам на форуме, когда Цицерон последний раз блистал своим несравненным красноречием. В Риме ему отныне делать было нечего, и он удалился в свои поместья. Но все они находились не слишком далеко от столицы, были хорошо всем известны и ни малейшей безопасности Цицерону не гарантировали. Сближение молодого Цезаря с уже объединившимися Антонием и Лепидом уже произошло, официальное его оформление было лишь делом времени. Ясно, что такой союз сулил их политическим противникам.
Самому Октавиану до заключения союза с Антонием и Лепидом довелось испытать жестокий удар судьбы, омрачивший ему торжество обретения консульства и власти в Риме. Внезапно скончалась его мать Атия. Ей было всего сорок три года. Отца Октавиан потерял в четыре года и едва ли мог помнить. Но мать была всегда рядом с ним, отдала все силы для достойного воспитания любимого сына. Да, она поначалу не одобряла его намерения вступить в борьбу за наследство великого диктатора. Трудно было ведь поверить в его грядущий успех! Но, увидев решимость сына, оценив разумность его первых действий, она горячо поддержала Октавиана, что, конечно же, его духовно подкрепило. Ведь был он не только горячо любимым, но и горячо любящим сыном. И вот такая потеря…
Молодой Цезарь достойно проводил мать в последний путь. Были устроены и пышные похороны, и игры в её память. Так в Риме традиционно хоронили выдающихся людей.
Октавиан был не первым римлянином, для которого большой успех совпал с великим горем. В далёком 168 г. до н. э. славный Луций Эмилий Павел одного из своих сыновей похоронил накануне своего триумфа в честь окончательной победы над Македонией, другого – сразу после триумфа[370]… Но тяжкое горе не сломило его дух. Справился с жестоким ударом и наследник Цезаря.
Первые месяцы осени прошли в переговорах с Антонием и Лепидом. В ноябре настало время их личной встречи с Октавианом, предназначенной не просто для заключения союза, но и решающей дальнейшую судьбу всей великой Римской державы.
Встреча трёх, прямо скажем, соискателей высшей власти в Римской республике состоялась в ноябре 43 г. до н. э. Каждый из них прибыл к оговоренному месту во главе пяти легионов. Для непосредственной беседы выбрали небольшой островок на реке Лавинии близ Бононии (совр. Болонья в Италии). Вот как описывает их встречу Аппиан: «они направились каждый в сопровождении трехсот человек к мосту через реку. Лепид, пройдя вперед, осмотрел островок и сделал знак плащом, чтобы одновременно идти тому и другому. Они оставили стоять на мостах со своими друзьями триста человек, которых они привели с собой, двинулись к середине островка на обозримое со всех сторон место и все трое сели, причем Цезарь в силу своего звания занял место посередине»[371].
Октавиан оказался в центре совещания, поскольку был консулом и его избрание таковым и Антоний, и Лепид однозначно признавали законным. Ведь консул Октавиан начал проводить политику, их полностью устраивающую. Встречались потому единомышленники-цезарианцы, «и так начинался союз во имя власти»[372]. Этими словами Веллей Патеркул называл и былой союз Цезаря, Помпея и Красса, заключённый то ли летом, то ли осенью 60 г. до н. э., то ли в самом начале 59 г. до н. э.[373]. Тогда, впрочем, это «трёхглавое чудище», как его в своей сатире поименовал Варрон, могло только мечтать о власти в весьма отдалённом будущем, при этом каждый из триумвиров мечтал по-своему. Ныне же их исторические наследники по тройственному союзу реально делили власть в Римской державе.
Непростые по понятным причинам переговоры шли два дня с утра до позднего вечера. Их итоги оказались следующими: Антоний, Лепид и Октавиан отныне на пять лет становились «triumviri rei publicae constituendae» – «триумвирами для наведения порядка в государстве». Титул диктатора был обойдён, поскольку Антоний для успокоения сената в своё время провёл решение должность эту, многих в Риме пугающую, упразднить навеки. Октавиан в связи с принятием должности триумвира складывал с себя уже ненужные ему в сложившейся ситуации консульские полномочия. Таковые на оставшуюся часть года должен был на себя взять Публий Вентидий Басс[374]. Тот самый военачальник, который не так давно вёл три легиона на помощь Антонию мимо расположения войск Октавиана, тогда ещё формально подчинённого сенату. Именно через Вентидия молодой Цезарь передал Антонию многозначительный упрёк в том, что тот не понимает их общей пользы[375].
Триумвиры теперь собирались действовать следующим образом: «Тотчас они должны были назначить ежегодно меняющихся городских магистратов на ближайшие пять лет. Управление провинциями должно было быть поделено так, что Антоний получал всю Галлию, исключая область, прилегающую к Пиренейским горам и называемую Старой Галлией, Лепид – эту последнюю и в придачу Испанию, Цезарь – Африку, Сардинию, Сицилию с остальными прилегающими островами»[376]. Вопрос об управлении восточными провинциями – Македонией, Ахайей, Азией, Вифинией, Киликией, Сирией – триумвирам пришлось вынужденно отложить. На этих землях к их превеликому огорчению успешно утверждались легионы главных убийц Гая Юлия Цезаря – Гая Кассия Лонгина и Марка Юния Брута. Напомним, что в Сирии жертвой Брута уже стал цезарианец Публий Корнелий Долабелла. В руках же Брута оказался родной брат Марка Антония Гай Антоний. До поры до времени Брут относился к пленнику доброжелательно.
Решение «восточного вопроса» в военном плане справедливо представлялось триумвирам делом первоочередным. Потому решено было, что Лепид, который должен был стать консулом на следующий год, останется в Италии с тремя легионами для охраны столицы, а Антоний и Октавиан брали на себя военную кампанию на Востоке, для чего выделялись двадцать пять легионов. Понятно, что столь многочисленное войско нуждалось в немалой материальной поддержке для обеспечения верности солдат триумвирам. Легионерам были обещаны щедрые награды за грядущую победу, в каковой сомнений ни у Антония, ни у Октавиана, да и у Лепида не было. Дабы легионы также не сомневались в будущих наградах и подарках, было решено «предоставить им 18 италийских городов для поселения; эти города, отличающиеся богатством, плодородием почвы и красотой зданий, они намерены были вместе с землёю и домами разделить между войском, как если бы эти города были завоеваны ими в неприятельской стране. Среди этих городов самые известные были Капуя, Регий, Венузия, Беневент, Нуцерия, Аримин, Гиппоний. Так лучшая часть Италии предназначалась для войска»[377]. О том, насколько благодарны им будут италийцы, чьи интересы сим щедрым даром жестоко ущемлялись, триумвиры почему-то не задумались. А ведь ими попирались и интересы многих известных людей – сенаторов, видных всадников[378].
Главным же плодом этого двухдневного совещания, потрясшего Рим, являлось следующее: «Решено было также расправиться со своими личными врагами, чтобы они не мешали им в осуществлении их планов и во время ведения ими дальнего похода»[379]. В Рим возвращалось страшное понятие «проскрипции», за сорок лет до этого уже оставившее по себе ужасную память.
«Проскрипции» («proscription») – буквально «объявление», слово, происходящее от глагола «proscribere»-«оглашать». Впервые в Риме они были объявлены Луцием Корнелием Суллой в 82 г. до н. э., когда он после гражданской войны овладел наконец-то Римом. Суть их – обнародование списков, где указывались имена приговорённых Суллой к смерти. Решение Сулла принял, ни с кем не посоветовавшись, и сам составил первые списки[380]. При этом он издевательски заявил, что записал только тех, чьи имена вспомнил, а те, кого он запамятовал, внесены будут позднее[381]. Все, внесённые в списки, подлежали смерти, их сыновья и внуки лишались гражданской чести, а их имущество (и это было главное!) подлежало конфискации[382]. За убийство осуждённых полагалась награда – два таланта. При этом даже рабам дозволялось убивать проскрибированных. Они за это получали свободу.