До сегодняшнего дня Лент отказывался, ему не хотелось делиться с Савилой, да и ни с кем другим, своими воспоминаниями об Анне. Но это жёлтое платье было не только в цветочках, оно было ещё и в пятнах грязи, и в крови. И он не помнил больше ничего из её одежды. Сейчас это вдруг показалось ему неправильным.

Алевтина и Любочка были здесь же, в просторном коридоре, провожали Савилу, держа друг дружку под руку. Обе удивились, но ни одна не сказала ни слова. Всё-таки Ленту везло в жизни с женщинами.

Савила думала. На улице давно темно, и отложенных дел у неё, скорее всего, невпроворот, и по дому, и по практике: – Может, не сегодня, Лент? Завтра плановая встреча. Пятьдесят лет прошло. Один день ничего не изменит.

Чистая правда, не изменит, но бывает на душе так… хуже, чем болит.

­– Я не помню ни одного её пальто, Савила, ни одной куртки, только это ужасное платье. Было жарко и душно. Это помню. И вонь помню – горели торфяники. Ещё помню железный календарь с двумя семёрками. Седьмое июля. Седьмое июля шестьдесят девятого.

Савила поняла. Она всегда понимала. Кроме того, она тоже помнила то ужасное платье, когда-то раньше оно даже казалось ей милым. Её взгляд затянуло тиной: – Пропусти…

Пропустить? Все навыки Лента, да и обновлённые руны, работали на защиту от вторжения в подсознание хозяина. Попробуй тут пропусти. Но он сделал над собой усилие и провалился.

Утро вышло скомканным. Анна носилась по квартире и что-то искала. Он спросил. Она ответила. Метрику. Она родилась, как и он, в девятнадцатом. Её отец был офицером, перешедшим под красные знамёна. Мать – из семьи небольшого помещика. Ребёнка, несмотря на турбулентные времена, ждали с нетерпением. Ждали к апрелю и решили так, что лучше бы на это время оказаться поближе к семье. В силу обстоятельств, в России из Ефимовых почти никого не осталось. Изредка давала о себе знать новороссийская ветвь. К ним и отправились. Вернее отправили. Будущую мать. Поскольку будущему отцу было некогда – революция. Правда, как только французское командование объявило поспешную эвакуацию Одессы, последние родственники тоже выехали. Понятно, что оставшись одна во всей этой каше, матушка не знала, куда обращаться за регистрацией – «Помилуйте!», отвечали ей. Кроме того малышка рыдала не переставая, схватив какую-то хворь. Выручала консьержка, как рассказывал позже с её же слов отец, отпаивала травками.

Анна давно и старательно пыталась восстановить историю своего рождения, но так и не смогла. Даже не смогла разобраться когда потеряла мать. В девятнадцатом Одесса переходила от генералов к атаманам, а от них к гетманам, и всё это под вой бандитских пуль. Молодая женщина вышла однажды за покупками и не вернулась.

Хорошо, что консьержка попалась сердобольная, досмотрела малышку до самого прихода бригады Котовского, вместе с которой в «покрасневший» центр Новороссийской области прибыл молодой красавец кавалерист, потребовавший дочь обратно. Записали Анну первым июля. Настоящей даты рождения никто не помнил. Консьержка болтала разное, но её больше интересовало, оставит ли красный командир за нею ту квартиру, которую она так удачно заняла, поэтому больше путала, чем помогала. Между собой порешили на том, что свечи на тортах в честь Анны будут зажигать на перво-апрельский День Шутника.

– Тебе зачем?

­– Новая бухгалтерша требует.

Лент удивился: – Бухгалтерша? Может, у вас, в ведомстве юбилярам полагаются премиальные?

«Хорошо бы!», фыркнув, Анна нырнула в секретер, и Лент засмотрелся – эта новая мода на короткие кримпленовые платья его не радовала, особенно когда вот так, в сочетании с разгоревшимися щеками – время, конечно, шло, но он по-прежнему ревновал.

Утренние сборы того года были хаотичнее прочих, Анну ждали на студии строго к девяти, новое начальство требовало объяснительных за каждую секунду опоздания – вплоть до справки из московского метрополитена! – и это утро грозило перерасти в нечто ужасное – ей предстояло рассердить не только начальника, но и бухгалтерию, если выписка из метрической книги не будет найдена. Но Анна неожиданно прервала поиски и рывком подошла к замершему в уголке Ленту – иногда он предпочитал даже не дышать в её присутствие. Чашка из его руки как-то сама собой переместилась на соседнюю книжную полку, потому что рука понадобилась Анне, вернее обе его руки – она захватила их в свои и обняла себя ими за талию.

– Ленточка, а давай я никуда не пойду.

Лент крякнул.

– Давно говорил, бросай ты это кино! Сплошной стресс. Тебе не без разницы, где числиться?

Она не ответила. Прижалась к его груди и стала слушать сердце.

– Любовь это страшная штука, – вдруг совершенно не в тему сказала она, и он снова замер. Она любила философствовать про чувства, но поскольку его участие – а он предпочитал переходить к делу – приветствовалось ею в такие моменты редко, во избежание сморщенного носа приходилось отмалчиваться. Сейчас она скажет, что любовь – это всегда выбор. Он согласно кивнёт. Потом она скажет, что он заменил ей весь мир. Он попытается её поцеловать, но она отмахнётся и добавит, как стала добавлять с недавних пор, и он уже подумывал начать сердиться на неё за это: «Для меня ты отказался от своего предназначения, Лент. Я никогда этого не забуду».