— Он прекрасно жил с тем, что натворил, но вот умереть не мог. В этом есть определенная доля иронии.

По опыту Роберт знал: многие люди преспокойно живут с бременем тяжелой вины на душе, но вот умереть с этим почему-то решаются далеко не все.

— Чтобы сделать это, Деррику Николсону нужно было вызвать выросшего ребенка Рокси к себе домой, — продолжил Хантер. — Из этого следовало, что он следил за всеми перипетиями его или ее судьбы. Я как раз обдумывал все варианты, когда вчера ночью мне позвонила Джуди и сказала, что вспомнила имя ребенка. Леви. Это ведь ваше имя.

Оливия дернулась, но с места не сошла.

— Сначала я думал, что это фамилия или имя мальчика. Я помнил, что прежде где-то его слышал. Днем, когда ваша сестра вручала мне фотографию Деррика Николсона и его жены, я вспомнил, где я его слышал. Это прозвище. Так вас называла Эллисон, когда мы впервые встретились в вашем доме. Обычно так имя Оливия не сокращают, но она назвала вас Леви.

На губах Оливии заиграла меланхолическая улыбка.

— Так меня называла мама… Никогда Лив или Олли… Мне это нравилось… выделяло среди других… Эллисон — единственный человек, который так меня сейчас называет.

— Сначала я проверил ваше прошлое. Вы учились на медицинском факультете.

Оливия пожала плечами.

— В Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Но потом я пришла к выводу, что это не мое. Однако полученные там знания в любом случае пригодились.

Больше она ничего не сказала, и Хантер продолжил:

— Я попросил знакомого проникнуть в базу данных Калифорнийского отдела социального обеспечения. Оказалось, что Николсон удочерил вас почти сразу же после того, как женился. Странное решение для новобрачных, особенно если учесть, что никаких проблем с бесплодием у них не было. Фактически Николсон удочерил вас в то время, когда его жена вынашивала Эллисон.

— Значит, вам известно, что он удочерил меня, чтобы заглушить чувство вины. — В голосе женщины вновь зазвучала ярость. — Он был среди тех тварей, которые изнасиловали и убили мою мать! Он ничем им не помешал! Он даже не позвонил в полицию!

Хантер молчал.

— Как я могла спокойно жить с этим знанием? Скажите, как? Роберт! Я пыталась, но не смогла. Он позвал меня перед смертью и рассказал, что вся моя жизнь была сплошным надувательством. Меня удочерили люди, которые чувствовали по отношению ко мне не любовь или сострадание, а лишь потребность избавиться от чувства собственной вины.

— Не думаю, чтобы жена Деррика знала обо всем, что случилось с ее мужем, — сказал Хантер.

— Какая разница! — плевалась словами Оливия. — Он убедил ее в том, что моя мама была наркоманкой, которая бросила своего ребенка на произвол судьбы. Деррик врал, будто я была нежеланным ребенком, будто собственная мать меня не любила. Но это неправда! Меня любили до тех пор, пока эти ублюдки не лишили меня матери. На самом деле это Деррик меня не любил. Единственное, что ему было от меня нужно, — ослабить чувство вины, которое съедало его изнутри. Я была его ежедневной таблеткой антидепрессанта, которую он принимал, чтобы успокоить собственную совесть. Все, что ему требовалось, — взглянуть на меня и сказать самому себе: «В принципе, все не так уж плохо. Я подарил малютке той бедной шлюхи куда лучшую судьбу, чем была ей уготована». И знаете, что самое печальное? Эта самая «лучшая судьба» мне совсем не нужна. С мамой я была счастлива. Я ее любила, а Деррик заставил меня поверить в то, что мама бросила меня и сбежала. Все двадцать восемь лет я ненавидела ее за это предательство.

Теперь Хантер понимал, откуда растут ноги у безумной жестокости Оливии. Вытесненная агрессия. На протяжении двадцати восьми лет она ненавидела свою мать за то, в чем Сандра на самом деле не была виновна. Когда Оливия узнала правду о том, что всю сознательную жизнь ее обманывали, вытесненная агрессия проснулась и нашла новую мишень. Двадцать восемь лет — большой срок. За это время агрессия может настояться и принять угрожающую силу.

По щеке Оливии скатилась слеза. Ее голос сорвался.

— Я до сих пор помню свою маму. Она была очень красивой женщиной. Я помню, что каждую ночь перед сном мама играла со мной теневыми марионетками. В этом ей не было равных. Она могла показать кого угодно — животных, людей, ангелов… Денег у нее не водилось, поэтому у меня не было игрушек. Я играла в театр теней. Мы сидели часами, придумывая сказки, а потом разыгрывали эти глупые пьесы на стенах. Все, что нам было нужно, — свет свечей и наши руки. Мы были счастливы.