Творческую историю своего содружества с композитором Шагинян назвала в своих воспоминаниях «Письма к
«Тут же понемножку мы стали разбирать их, — вспоминала Шагинян. — ...Все шесть романсов поразительно свежи и хороши. Критики писали о них как о новой странице в творчестве Рахманинова; с очень большой искренней похвалой несколько раз отзывался о них такой строгий и нелицеприятный судья, как Н. К. Метнер; о них говорила мне и Софья Александровна [Сатина] как об огромном его достижении, в своём роде “новом расцвете творчества”, особенно о романсе “Маргаритки”». Сам Рахманинов считал наиболее удавшимися «Крысолова» и «Маргаритки» и любил эти романсы.
Исполнение новых романсов состоялось 24 октября 1916 года. Вечер, по словам современников, прошёл блестяще. «Одна из встреч с Рахманиновым, — вспоминал Александр Борисович Хессин, — произошла у меня на концерте в 1916 году. Бывают яркие художественные впечатления, воспоминания о которых никогда не изгладятся из памяти. К таким впечатлениям я отношу концерт, в котором пела Н. П. Кошиц и аккомпанировал Рахманинов. Сколько теплоты, упоительной нежности и тихой грусти было вложено певицей и Рахманиновым в исполнение романсов. <...> Какой новизной дышала серия появившихся новых романсов Рахманинова “Ночью в саду”, “К ней”, “Маргаритки”, “Крысолов”, “Сон” и “Ау!”». Все шесть романсов, тексты которых «так любовно» подготовила для него Шагинян, композитор посвятил Нине Кошиц. Мариэтте было обидно, но Рахманинов «отшучивался на упрёки» при одной из их последних встреч.
Современники вспоминали, что, несмотря на «западноевропейскую» внешность композитора, «крайнюю подтянутость, застёгнутость, сдержанность, даже высокомерие, усугубленное очень высоким ростом, заставлявшим его глядеть на собеседника сверху вниз, мы всегда чувствовали в нём русского, насквозь русского человека».
Известно, что Рахманинов оказывал материальную помощь в тяжёлые годы жизни Северянина за границей. Сведения Арсения Формакова вряд ли точны, но он вспоминал, что в Тойле в 1926 году Северянин «заодно показал и бланк очередного извещения Рахманиновского фонда из Нью-Йорка. Доллары из этого фонда приходили регулярнейшим образом — каждый квартал. Это у него была единственная постоянная статья дохода». Речь не шла о стипендии фонда, а лишь о разовых суммах, высланных Рахманиновым, вероятно, дважды — по письму Союза русских писателей в Париже и в ответ на просьбу Северянина.
В коллекции Владимира Феофиловича Зеелера (Бахметьевский архив, США) сохранилось адресованное ему как председателю Союза русских писателей письмо Сергея Васильевича Рахманинова, в котором композитор упоминает о благотворительном взносе в пользу Северянина. Тогда же в письме от 10 марта 1926 года поэт благодарил «Светлого собрата»: «Я вижу, Вы узнали о печали поэта, — я вижу это из поступка Вашего — поступка истого художника. Сердцем благодарю Вас за отвлечение на полтора месяца меня от прозы, за дарование мне сорока пяти дней лирического сосредоточения. В наши дни — это значительный срок...» Надо признать, что это было действительно плодотворное время — поэт написал стихотворения, вошедшие в сборник «Классические розы», и сонеты, составившие основу книги «Медальоны».
Игорь Северянин питал к Рахманинову чувства искреннего уважения и признательности. Он посвятил композитору поэзу «Все они говорят об одном». Обстоятельства её написания точно неизвестны. Юрий Шумаков, ссылаясь на рассказ Бориса Правдина, пишет, что «в 1926 году поэт побывал в Псково-Печерском монастыре, и стихотворение отражает впечатления от его посещения». Формаков описывает поход в Пюхтицкий монастырь с Северяниным, Фелиссой Круут и её сестрой и приводит текст этого стихотворения.
Обессиленный нуждой и болезнью, 23 января 1939 года Игорь Северянин по совету певца Дмитрия Алексеевича Смирнова обратился с просьбой о помощи к Рахманинову, и тот выслал ему 35 долларов, на которые поэт рассчитывал прожить три месяца «в глухой деревне, на берегах обворожительной Россони, в маленькой, бедной избушке...». Говоря о прежней своей работе, Северянин отмечал, что до 1934 года объездил 18 государств, везде читая русским, везде что-то зарабатывая. Теперь «ни заработков, ни надежд на них, ни здоровья. <...> Кому теперь до поэзии?! На неё смотрят свысока, пренебрежительно; с иронией и изумлением. И даже с негодованием. Кратко говоря, смысл отношения читателя и слушателя таков: “Лентяи. Бездельники. Не умерли вовремя”. Работать в русских периодических изданиях нельзя: их мало, и везде “свои”. Я же к тому же “гугенот”: мне никогда никто не простит моей былой самостоятельности, моего эгофутуризма юности. Не кубофутуризма размалёванных физиономий и жёлтых кофт, а именно “Ego”, — то есть
В ответном письме по просьбе поэта композитор прислал ему свой портрет с дарственной надписью. Игорь Северянин «от всего простого и искреннего поэтова сердца» благодарил прославленного композитора и писал о своём тяжёлом состоянии: «С каждым новым днём я всё ближе и неотвратимее приближаюсь к предназначенной мне бездне и, отдавая себе в этом отчёт, осиянный муками, готовлюсь к гибели». Поэт отправил Рахманинову стихотворение «Все они говорят об одном...» лишь в последнем письме к нему от 4 июня 1939 года.
Сохранилось три письма Северянина Рахманинову. Ответные письма Рахманинова Северянину и портрет композитора с дарственной надписью композитора, по свидетельству Веры Коренди, сгорели в дни Великой Отечественной войны.
«Душа больна избытком вдохновенья...»
Ещё в 1925 году, когда исполнялось 20 лет поэтической деятельности Игоря Северянина, лейтмотивом поздравительных статей было обозначение нового этапа творческого пути поэта. Одна из статей так и называлась: «На новый путь». От Северянина, «вознесённого восторгами», произошёл поворот к писателю, «чья мысль свята»: «Он вместе с глубинами русского будущего, и его напевы опережают “Колокола соборного чувства” “многомиллионной русской души, голубой и крылатой”». Другой журналист, бегло очертив биографию поэта, завершил поздравление чередой приветствий «новому поэту». «Привет тому, кто, празднуя сегодня двадцатую весну своей музы и оборачиваясь к многозвучному и тысячекрасочному прошлому, может торжествовать своё новое рождение в новые звуки и новые краски, — писал Ярослав Воинов. — Верю потому, что взор Игоря Северянина теперь вместе со всей Россией обращён к “Родине Солнца — Востоку”». В последующие годы убеждение слушателей в том, что наступил перелом в творчестве поэта, подтверждал и Северянин: «Я отказался теперь от тех методов стихосложения, которыми пользовался прежде. Я понял, что слово “творчество” вовсе не всегда уместно и нужно и — многие, пожалуй, этому не поверят — за последние три года своей творческой работы я насчитал всего каких-нибудь 5—6 новых слов, созданных мною».
Северянин не может рассчитывать на прежнюю аудиторию, на поэзоконцерты. Он отказывается от прежней манеры читать стихи нараспев и приходит к обычному исполнению. 8 сентября проходит концерт, устроенный Печерским русским обществом просвещения, в зале гимназии. Из местного газетного отчёта:
«...современный поэт Игорь Северянин и известный пианист Гамалея блестяще исполнили программу вечера; первый читал свои стихи, а второй исполнил вещи великих композиторов Чайковского, Бетховена и Шопена. Публика осталась довольна. Аплодисментам не было конца. Из публики были поднесены исполнителям роскошные букеты цветов».
В поисках заработка Северянин стремится за границу, в Польшу, Югославию, но и для поездки нужны деньги. Он согласен выступать перед сеансом в кино, в сборных концертах. Так, 18—24 марта 1929 года поэт выступает в театре Капитолий в Риге. В письме Августе Барановой он сообщает: «...целую неделю выступал ровно с тремя стихотворениями. По шести минут ежевечерне. Но жизнь в Риге и дорога отняли львиную долю заработка, впрочем, как и всегда. Но с этим нужно мириться. Сборы всегда полные, приём очень хороший, но я уклонялся от “биссов”».
Наконец, в октябре 1930 года Игорь Северянин и Фелисса Круут уезжают в турне, продлившееся до марта 1931 года. На это время и пришёлся 25-летний творческий юбилей, встреченный в пути. Северянина не забывали. Впереди были продолжение большого европейского турне и новые книги...
Часть четвёртая
«О БЕССМЕРТЬЕ СВОЁМ НЕ ЗАБОЧУСЬ...»
1930—1941