«Какая опасность может подстерегать меня здесь?» — спрашивала я себя. Ручей был мелкий за исключением сезона дождей, вода в нем прозрачной, и, глядя вниз, я видела гальку на его коричневом дне. Плакучая ива склонилась на противоположном берегу. «О чем она плачет, — думала я. — О чем-то ужасном?»

Так вот, в те детские дни я часто приходила к ручью и думала главным образом о себе: в сущности ты не принадлежишь этому дому. Не то, чтобы эта мысль тревожила меня. Я была другой и хотела быть такой. У меня даже имя другое. Ведь на самом деле мое имя было Опал — Опал Джессика. Я часто удивлялась, как моей маме пришло в голову дать мне такое поэтическое имя, потому что сама она была далеко не поэтичной женщиной. Что касается моего бедного отца, то в этом деле его мнение, безусловно не имело значения; какое-то облако — скорее, даже туча — висело над ним, и иногда мне казалось, что надо мной тоже.

Меня никогда не называли Опал, но разговаривая с собой, я изредка пользовалась этим именем. Я очень часто беседовала сама с собой. Без сомнения, это произошло после того, как я поняла, что меня, как туман, окружает какая-то тайна и я не могу проникнуть в нее. Временами Мадди проливала каплю света на эту тайну, — это был чуть заметный отблеск, — а затем становилось еще темнее и непонятнее.

Прежде всего, мое имя, которым меня никто не называл. Зачем же мне его дали? Моя мать казалась очень старой; должно быть, ей было больше сорока, когда я родилась. Моя сестра Мириам была на пятнадцать лет старше меня, а брат Ксавье почти на двадцать. Мне они никогда не казались братом и сестрой. Мириам была мне гувернанткой, потому что мы были слишком бедны, чтобы нанять учителя. В сущности бедность была постоянной темой разговора в нашей семье. Я бессчетное число раз слышала о том, что у нас было в прошлом и чего теперь нет, о том, как из невероятной роскоши мы опустились в мир нищеты, «нужды», как говорила мама. Мой бедный отец обычно съеживался, когда она вспоминала о лучших днях, о том времени, когда их окружали мириады слуг и они давали блестящие балы и элегантные банкеты. Но в нашем доме, в Дауэр Хаузе, всегда было достаточно еды. Бедняга Джармин работал в саду, миссис Кобб готовила, а Мадди была горничной. Поэтому, думала я, нам не угрожала нищета. Так как мать всегда преувеличивала нашу бедность, то мне казалось, что она то же самое делает, говоря о прошлом богатстве, и я сомневалась в том, что балы и банкеты были такими великолепными, как в ее воспоминаниях.

Мне было около десяти лет, когда я сделала важное открытие.

В Оукланд Холле были гости, и по другую сторону ручья слышались веселые голоса. Из окна я видела, как они проезжали мимо нашего дома. Я мечтала о том, чтобы они пригласили и меня: так хотелось побывать в этом большом доме! Правда, зимой, когда обнаженные дубы не заслоняли его, я кое-что могла разглядеть. С моей стороны ручья были видны только серые каменные стены, но и они приводили меня в восхищение. Примерно в полумиле дорога к дому делала поворот, поэтому даже со стороны дороги дом не был виден, но я дала себе слово, что когда-нибудь перейду ручей и смело подойду к дому.

Я находилась в классной комнате с Мириам, которая часто бывала нетерпелива со мной, эта высокая, бледная женщина. Мне было десять лет, значит, ей должно было быть двадцать пять. Она была раздражительна — они все были такими, потому что не могли забыть те лучшие дни, — и иногда смотрели на меня с холодной неприязнью. Я никогда не думала о ней как о своей сестре.

В тот день, когда гости Оукланд Холла, отправляясь на охоту, проезжали мимо нас, я подбежала к окну.

— Джессика, — воскликнула Мириам. — Что ты делаешь?

— Я только хотела посмотреть на всадников, — ответила я.

Она схватила меня за руку, не слишком нежно, и оттащила от окна.

— Они могут увидеть тебя, — прошипела она, как если бы это было пределом падения.

— Ну и что, если они увидят меня? — возразила я. — Они уже видели меня вчера. Некоторые из них помахали мне и крикнули: «Привет!»

— Не смей больше разговаривать с ними, — яростно повторила она.

— Почему?

— Потому что мама рассердится.

— Ты говоришь о них так, как будто они дикари. Не понимаю, что плохого в их приветствии.

— Ты ничего не знаешь, Джессика.

— Конечно, не знаю. Мне ничего не говорят.

Мгновение она раздумывала, а затем, решив, вероятно, что некоторая откровенность не помешает, если убережет от смертного греха, который кроется в дружеских отношениях с гостями Оукланд Холла, Мириам сказала: