В голове моей творился сплошной кавардак.

— Не отказались? — заикаясь, спросил я.

— Никогда бы не подумал, что на земле можно испытать такую чистую радость! — Хароузек на миг остановился и скорчил гримасу. — Разве это не возвышенное чувство, когда созерцаешь, как в хозяйстве природы повсюду мудро и расчетливо управляют бережливые длани «провидения»? — Он рассуждал как пастор и при этом позвякивал деньгами в кармане. — Нет более благородной цели, чем употребить богатство, вверенное мне рукою милосердия, когда-нибудь до последней копейки…

Неужели напился? Или рехнулся?

— Дьявол расхохотался, — Хароузек неожиданно сменил тон, — когда Вассертрум сам расплатился за лекарство. Вы не находите?

Я стал догадываться, что скрывалось за словами Хароузека, и меня испугал его лихорадочный взгляд.

— Впрочем, оставим это на потом, мастер Пернат. Сперва закончим текущие дела. Женщина, только что ушедшая, это все-таки была «она»? Для чего же ей понадобилось приезжать сюда в открытую?

Я рассказал Хароузеку, что произошло.

— В руках Вассертрума определенно нет никаких улик, — обрадованно прервал он меня. — Иначе сегодня утром он не пришел бы снова в студию с обыском. Странно, что вы его не услышали. Он околачивался там чуть ли не час.

Я поразился, откуда он мог так хорошо все знать, и спросил его об этом.

— Позвольте? — Его жест объяснил вопрос, он взял сигарету со стола, закурил и продолжал: — Видите ли, если вы сейчас откроете дверь, начнется сквозняк, он идет с лестничной клетки и выдувает табачный дым туда. Может быть, это единственный закон природы, хорошо известный господину Вассертруму, он на всякий случай в наружной стене студии — как вы знаете, дом принадлежит ему — незаметно проделал небольшое отверстие для вентиляции и в этой отдушине прикрепил красный флажок. Если кто-нибудь входит или выходит из комнаты, иначе говоря, открывает дверь, Вассертрум замечает это внизу по резкому колебанию флажка. Разумеется, знаю об этом и я, — сухо добавил Хароузек. — Я хорошо могу видеть флажок из подвальной норы, где мне, по милости судьбы, удалось приютиться. Правда, милая шутка с вентиляцией — открытие почтенных прадедов, но мне оно тоже стало известно давно.

— За что вы так нечеловечески ненавидите его, если следите за каждым его шагом? И к тому же с давних пор, как вы сказали! — вставил я.

— Ненавижу? — Хароузек судорожно рассмеялся. — Ненавижу? Ненависть — не то выражение. Слово, которое могло бы передать мое чувство, нужно сначала сотворить. Точнее говоря, я ненавижу вовсе не его. Я ненавижу его племя. Понимаете? Я чую как дикий зверь, если в жилах человека течет хоть капля его крови, и… — он сжал зубы, — это иногда происходит в здешнем гетто…

Не в силах от волнения продолжать разговор, он подбежал к окну и уставился на улицу. Я услышал, как он задыхался. Некоторое время мы оба молчали.

— Эй, что там такое? — Он внезапно выпрямился и резко помахал мне рукой. — Быстрей, быстрей! У вас есть бинокль или что-нибудь вроде него?

Мы осторожно смотрели вниз сквозь просвет между занавесками.

Перед входом в лавку старьевщика стоял глухонемой Яромир и, насколько мы могли судить по его жестам, предлагал Вассертруму купить небольшой блестящий предмет, наполовину спрятанный в его руке. Из-за чего Вассертрум набросился на него как ястреб и затем скрылся.

Вскоре после этого он — смертельно бледный — снова выскочил и схватил Яромира за грудки: завязалась короткая потасовка. Вассертрум быстро отпустил его и стал раздумывать. Он яростно кусал свою щелястую губу. Бросил озабоченный взгляд в нашу сторону и спокойно потащил Яромира под руку в свою лавку.

Вероятно, мы прождали с четверть часа: казалось, они никак не могли сторговаться.

Наконец с довольным видом из лавки вышел глухонемой и скрылся из виду.