– Илай мне на это намекал, но без точных масштабов коварства папэ.

– Гюнтер Бадендорф, да будет тебе известно…

– Гюнтер фон Бадендорф.

– Хорошо, Гюнтер фон Бадендорф. Хотя я не понимаю, почему ваша семья так цепляется за принадлежность к безземельному дворянству, которое потеряло смысл еще пятьсот лет назад.

– Оно дает нам ощущение собственной исключительности.

– О, у вас есть гораздо более веские поводы считать себя локомотивами прогресса. Вот тебе ярчайший пример. В середине двадцать первого века твой папэ однажды проснулся в плену навязчивой идеи, что все вокруг ему смертельно надоело, а изменить мир раз и навсегда можно, исключительно выступив в роли Гамельнского крысолова. Он неожиданно посчитал людей в массе не способными воспитать сколько-нибудь плодотворное и образованное потомство, которое, глядя на родителей, будет и впредь усердно убивать любого, кто отличается от них самих, воровать у подобных себе и цепко держаться за пришедшие из каменного века инстинкты.

Тогда, для начала, страшно решительный Гюнтер фон Бадендорф украл у них родную планету, потом, для верности, украл их детей, а потом, явно на всякий случай, навсегда украл у них возможность называться людьми. Вот это, я понимаю – размах! Я даже не знаю, какой приставочки перед фамилией теперь он достоин.

– Лева, что ты такое несешь?

– Правду таки. Давай я расскажу тебе то, что ты мог бы узнать в любой энциклопедии, но не захотел. Хочешь маленькую операцию по вправлению мозга? – Леву очень сильно понесло, – больно не будет, евреи – отличные доктора. Или сделай приятно дедушке Велвелу и прочитай сам, гугль тебе в помощь. Обещаю, тебя ждет много сюрпризов. Приходи потом ко мне вечерком, подозреваю, что тебе снова очень захочется поговорить за стаканом.

– А у тебя самого вопросов не осталось, я смотрю?

– Почему же? Остались. И главный – почему в твоем присутствии я всегда так стремительно косею?

– Потому что пытаешься очень по-еврейски отмазаться от обязанности заниматься настоящим делом.

– Я так понимаю, что под «делом» ты подразумеваешь поиски своего папэ? Ну если он жив, то и сам объявится, а если мертв, то день другой точно подождет, не так ли? Тем более, что искать его должны паладины, и они уже ищут, поверь мне.

– Вот только найдут ли…

– С их-то опытом? Ни за что не найдут. Куда им до такого монстра.

И я позвонил Верещагиной. Мне нужно было вдохновение, а для начинающего авантюриста в природе нет ничего лучше для этого дела, чем длинные стройные женские ноги.

– Верещагина, шеметом ко мне, Пита оставь дома делать вид, что ты тоже там, – ну как я мог упустить такой шанс?

Машка ужас как удивилась и без слов прискакала ко мне, даром что не в бигуди и халате.

Она охала, ахала и даже потыкала для верности в меня пальцем, чтобы убедиться, что это я, а не голография. Но от меня разило водкой, поэтому никаких сомнений в моей подлинности не оставалось.

– Вилли, блин, ты хоть представляешь, как я переживала?