– Скорей, пан! Януш, Януш!

На крики выглянул из сенец паренек в домотканой свитке.

– Коня прибери! Да скорей же!

Бирутка пнула Айзенвальда в спину, почти подбегом заставляя миновать крылечко и замереть в пахнущем опарой тепле сенец. За полуоткрытой дверью виднелась освещенная свечами пустая зала, больше похожая на пуню[25], чем жилое помещение. Посреди этой залы с занавешенными окошками, в торце стола, почти загораживая его собой, стоял с воздетыми руками черный человек.

– Стой, ирод! Не дам!

Айзенвальду показалось, баба сейчас, как рысь, скочит бедняге на спину, не глядя на свою прекомплекцию. То есть, благодаря оной ксендзу еще больше не поздоровится. Светар устало обернулся, вытирая узкой белой ладонью вспотевшие тонзуру и совсем молодое с вислым носом лицо:

– Ну мы же договорились, спадарыня Бирута!…

– Не дам!! Живцом отпевать вздумали… да где видано… да грех! Из живой навку делать!! – стряпуха зашлась визгом на совсем нестерпимой ноте. И тогда из тяжелого дубового гроба на столе: с вытертым бархатом, перламутровой инкрустацией и бронзовыми ручками – в таких, знал Айзенвальд, отпевают поколения шляхетных покойников, чтобы потом переложить в простую сосновую труну и замуровать в склепе: и соседей не стыдно, и экономия – раздался сквозь стиснутые зубы девичий голос:

– Пошла прочь, дура!…

Девушка лет двадцати лежала в гробу неподвижно, словно в самом деле мертвая, только шипели губы да дергались длинные ресницы, то приоткрывая, то заслоняя огромные, зеленые от ярости глаза. По нежной коже щек метались тени. Девушка была очень красива. Красота эта, оттененная траурным одеянием и белой подушечкой под головой, просто резала глаза. Каштановые, чуть ярче Бируткиных, волосы были аккуратно зачесаны и уложены короной вокруг бледного лба; тонкие кисти в расширенных к запястьям рукавах, расходившаяся от дыхания маленькая грудь, длинные обрисованные платьем ноги, узкие ступни в замшевых простых туфельках… Айзенвальд сглотнул. Девушка… как ее, панна Легнич… Антонида… краем глаз заметила незнакомца, но только сжала губы и прикрыла глаза. Айзенвальд видел ее впервые, но имя смутно царапало, казалось знакомым.

– Что здесь происходит? – спросил Генрих.

– Я потом… все объясню пану, – ксендз улыбнулся доброй улыбкой. – Бирутка зря… А кто пан есть?

– Похоже, сосед.

– Пан будет свидетелем.

Пальцы девушки стиснули внутреннюю обивку.

– Панна Легнич, начнем? – спросил ксендз.

Она едва заметно кивнула. Бирутка заботливо сняла нагар со свеч и, поджав губы, покинула поле хвалы.

– Добровольне отрекоша сен?… – совсем другой, тяжелый и яркий, голос светара эхом отскочил от штукатуреных стен.

Нетерпеливо дрогнули в ответ рыжие ресницы. И поплыла монотонная невнятица латыни, сквозь которую кочками в болоте вспухали знакомые Айзенвальду слова "in Domine… non… nobilitis… dei glorie…" Колыхались свечные огоньки. Ксендз подходил и отходил, взмахивал кадильницей, прижимал к губам Антониды то распятие, то ложечку с облаткой, смоченной в вине, то взмахивал над ее лицом бабочкой цветного фонарика… Наконец прозвучало ритуальное "in nomine Patris, et Flii, et Spiritus Sankti amen", и ксендз с мольбой обернулся к Айзенвальду:

– Помогите. Мне вас сам пан бог послал.