– Что-то серьезное, пан Генрих? – Тумаш оперся спиной о филенку, пробуя отдышаться, приглаживая вихры. В левой руке болтался докторский саквояж. – Извините, что задержался. Нас четыре раза останавливали патрули. И предупреждаю: врач я так себе…

– У вас будет возможность потренироваться… если мятеж затянется, – сквозь стиснутые зубы бросил Айзенвальд. Он ожидал на верху лестницы. Лицо было бледным, пальцы судорожно стискивали полированное дерево перил. В таком состоянии секретарь не видел уравновешенного и ироничного хозяина еще ни разу.

– Вы можете не разделять наши взгляды, – сообщил Занецкий сердито. – Но это не повод над ними иронизировать.

Генрих сухо извинился. Тумаш кивнул.

– Прежде всего дайте слово дворянина, что никому не разгласите то, что увидели.

Занецкий покусал губы.

– Если… это не противоречит чести… и не нанесет вреда Лейтаве.

Айзенвальд наклонил голову.

– Тогда… Даю слово.

– Благодарю вас. Идемте. Ян, принесешь в спальню горячей воды.

Лакей, застывший у входной двери, бросился выполнять приказ.

Занецкий, одолевая за раз по нескольку ступенек, взбежал по лестнице. Поспешил за Айзенвальдом.

В полутемной спальне белым пятном выделялась огромная разобранная кровать, и исхудалая темнолицая женщина в ней показалась бы мумией – если бы не тусклые звезды над бровями. Тумаш, уронив саквояж, обеими руками ухватился за высокую резную спинку:

– Го-нец… здесь? У в-вас?

Айзенвальд дернул щекой:

– Почему нет?

– Это она… сегодня… на площади?…

– Остановила казнь. Прошу вас, Тумаш, займитесь делом.

– А… да, – молодой человек выглядел внезапно разбуженным сомнамбулой. – Мне надо помыть руки.