– Ну, голодным псам это объясни. Или волкам, что напали на тебя.
Женщина отвернулась, повела рукой по теплому дереву "журавля", по его щербинкам и дырочкам от шашеля.
– Простите меня, панна, – глухо сказал Алесь и стал взахлеб целовать ее руку с грязным бинтом на запястье. – Не сердись. Меня никто с Гонитвой насильно не держал, я мог бы вернуться к той же Анеле или объявиться панне Антониде, но моя жизнь – это риск, это вечный мятеж, это в любой миг пуля в спину. Каково им, единственной моей родне, было бы снова пережить мою смерть?! Северина, ты можешь осудить меня, но я решил, что им лучше хранить память глубоко в сердце, раз оплакав, чем каждую секунду, каждую минуту бояться за меня вновь – и терять, терять, терять… Антося могла бы еще найти свое счастье, в однолюбок я не верю…
Он дернул губами.
– Мы же… мы с тобой одиночки, что наперед знают свою судьбу, – с искренней страстью говорил Алесь. – Мы – волки, что не станут лизать ударившую нас руку. Я не буду лгать тебе, что тебя люблю. Единственная моя женщина сейчас и навеки – Лейтава. Но ты нужна мне, панна моя Морена, соратник и боец. А если тебя все еще смущает Антонида, так панна Легнич вернула мне мое слово.
Лейтава, Вильно, 1831, май
Гайли проснулась среди ночи оттого, что громко и настойчиво стучали в двери. Машинально сунула руку под подушку за пистолетом. Ощущение ребристой рукояти в ладони вернуло ей равновесие. За дверью не было опасности – лишь жгучее женское любопытство. Стук повторился – похоже, Ташинька Дежиньская-Батурина, член комитета "Стражи", к которой определил Гайли жить Алесь, колотила в филенку ночной туфелькой.
– Проснитесь! Панна Гайли! Откройте!
Гайли набросила капот, отодвинула засов и резко распахнула двери. Ташинька успела отскочить, но полусогнутая поза ясно давала понять, что она подглядывала в замочную скважину. Ничуть не смутившись, хозяйка дома надела туфлю, которую в самом деле сжимала в руке, отбросила растрепанные кудри и улыбнулась. Губы у Ташиньки были розовые, лицо светилось веснушками, и даже темные круги под глазами придавали ей шарм. Многие лейтвинки в знак печали по погибшим повстанцам носили траур, что жестоко преследовалось властями. Была и пани Батурина одета в капот из черного шелка с черным прозрачным кружевом, даже ночная рубашка, что выглядывала в разрез, оказалась черная – но никак не в знак протеста. Просто траур удивительно гармонировал с бледной кожей и рыжими волосами.
В первый же день знакомства Ташинька успела посвятить Гайли в виленские новости, сплетни и тайны семьи. Мужа своего пани не выносила. Впрочем, в последнее время, не без влияния Алеся (томный вздох и трепет ресниц), майор взялся за ум: перестал волочиться за бабами и занялся инсуррекцией. В Вильне содержалось много пленнных, тюрьмы были переполнены, и полицейских не хватало. Поэтому к охране привлекли войска. Делая вид, что, как всякий кадровый офицер, презирает это низкое занятие, Никита Михайлович использовал сложившееся положение к вящей пользе "Стражи" и Комитета Головного, который возглавлял восстание в Лейтаве.
– Князь Ведрич ожидает вас в Голубой гостиной.
Гайли отбросила воспоминания:
– Да, передайте князю: сейчас приду.
Ташинька присела в реверансе и ушла, шелестя юбками. Гайли оделась быстро и тщательно, заколола волосы, глубоко вздохнула – и стала спускаться. Алесь Ведрич дожидался ее в гостиной, получившей название от цвета шпалер, потолочных плафонов, обивки мебели и тайских ваз, рассталенных по столикам с инкрустацией. Увидев Гайли, он встал с легконогого диванчика, обитого голубым ситцем с рисунком из веток жасмина, так резко, что высокая ваза покачнулась вместе с соседним столиком. Сердце Гайли пропустило такт, когда Алесь, опустившись на колено, поцеловал ей забинтованное запястье.
– Солнышко мое…
Гайли хотела пожурить его, что рискует, появляется здесь – когда его ищут, когда его описание есть на каждой тумбе… Но – подняла глаза и запнулась: перед ней стоял человек на грани, перенатянутый, как тетива – страшно. И глаза яростные… серые, как у всех здешних, и искра плавает внутри, закатывается… Он старательно прятал глаза, чтобы не выпустить ее наружу из зеленой глубины: мутную, желтую, волчью. Высокий лоб был потным и в брызгах грязи, точно Алесь недавно метался по болоту. Одет Ведрич был в коричневый сюртук, простого кроя брюки и стоптанные сапоги, и выглядел, как чиновник средней руки – но таким измятым и пыльным, будто он проскакал сотню верст или ночевал на сеновале.
– Пан Алесь, что?
– Гайли! Зачем официально так?…
Но, не выдердав, зарыдал без слез, уткнувшись ей в ладони.
– Садитесь, – произнес Ведрич, справившись с собой. Но руки, выдавая Алеся с головой, судорожно дергались; чтобы прекратить это, он сжимал их до хруста в костях, но кисти тряслись все равно.