Каминский открыл коробку, присмотрелся и принюхался.
Две пирамидки с изюмными ободками и выглядели, и пахли очень аппетитно. На ощупь они казались свежими и едва ли не теплыми.
Спецпосланник МИДа любил сладкое. Пожалуй, не меньше, чем водку. Хоть и признавал, что людям его профессии полезнее спиртное. Слишком мерзко бывает на сердце после рандеву вроде этих.
«А может, мне выпить? – вдруг подумал Каминский с каким-то бесшабашным отчаянием. – В моей ситуации хуже все равно не будет. Кстати, и местная водка, на женьшене, запаха не оставляет, формально никто не придерется. Махну я, к примеру, рюмахи три… или пять, закушу вот этими пирожными и поеду на переговоры… А когда северный Ким опять, конечно же, скажет нам „Нет!“ вместо „Да!“, я плюну на протокол и искренне, от души посоветую ему застрелиться».
Парадоксы с изюминкой
Послесловие
Итак, трапеза завершена. Новое блюдо, приготовленное искусным поваром, съедено, а если оставить иносказание, навеянное кулинарной темой книги, – прочитан роман, продолживший «президентскую сагу». Самое время поразмышлять о том, что придает всему метароману созданному Львом Гурским, и каждой его части узнаваемый и неповторимый вкус.
Лихо закрученная детективная интрига? Да, конечно, и в книге «Есть, господин президент!», и в предшествующих ей «ехидных детективах» мы обнаружим добротно выстроенный сюжет, где будут и загадки, и трупы, и погони, и ловко спрятанные намеки, ведущие к разгадке, и выставленные напоказ детали, призванные эту разгадку отсрочить до эффектной финальной сцены. Есть у Гурского и сыщики по должности и по призванию, имена которых стали или обязательно станут нарицательными (как, например, имя неутомимого и добродетельного гениального неудачника капитана Лаптева, которому, видимо, так и не суждено стать майором). Но все-таки позволим себе заметить, что не собственно детективные достоинства делают книги Гурского единственными в своем роде, резко отличающимися от бесчисленного множества произведений приключенческого жанра.
Блестящее знание политики, то принято называть свободой и глубиной владения материалом? Разумеется, без этого «президентский цикл» романов не состоялся бы. Более того, уже не раз книги Гурского удивляли способностью автора попадать в десятку политическими прогнозами, изображать как свершившееся то, что еще только назревало в глубине событий. Но недаром Владимир Набоков в «Даре» обронил характерную фразу о «разлагающемся трупе злободневности». Политические новости слишком недолго сохраняют вкус новизны, какими бы потрясающими они ни были и в каком бы масштабе ни осуществлялись. Очевидно, притягательность прозы Гурского в другом.
Поклонники писателя имеют все основания говорить о том, что запоминающиеся герои, живые и неповторимые, – несомненное достоинство его прозы. Не запомнить и не полюбить, например, Фердинанда Изюмова, мельком упомянутого и в последнем романе под именем Нектария Светоносного, просто невозможно. А чего стоит хотя бы колоритнейшая и безапелляционнейшая «бабушка русской демократии» Лера Старосельская с микрофоном в одной руке и с волшебным (или пусть даже самым обычным) пирожным в другой!.. Противники Гурского, напротив, говорят о том, что психологическое мастерство не относится к числу достоинств автора. Что все его герои говорят одним и тем же языком, а именно языком самого автора. Оставим оба суждения без пространных комментариев. Вспомнив одно из любимых выражений Гурского, скажем лишь, что, как ни парадоксально, позиция каждой из сторон отмечена своей правотой.
По-разному можно относиться и к смешному в «гурской» прозе. Бесспорно, столь ценимый Гурским дар писать весело свойствен, в первую очередь, и ему самому. Лучшие находки автора в этой сфере вызывают желание поспорить с мнением Юрия Карабчиевского о каламбуре как о низшем сорте смешного. Навскидку приведем примеры из последнего романа (будь то многозначное название одной из глав – «Летальный исход» или какой-нибудь «факультет ненужных овощей», между делом обретающийся в тексте) и заметим: остроты, построенные по каламбурному принципу, рождают бесконечное множество ассоциаций, создают вокруг себя то особое смысловое поле, в котором по-особому звучат обычные слова. И все же иногда кажется, будто автор «ехидных детективов» ставит перед собой задачу заставить читателей смеяться буквально не закрывая рта. На деле это оборачивается некоторой напряженностью стиля. Если вернуться к кулинарным образам, то Гурский подчас напоминает повара, злоупотребляющего пряностями, – его блюда порой страдают избытком тех самых корицы и кориандра.
Однако не смехом единым живы романы Гурского; не только смешными, но и иными, самыми разными по смыслу гранями сверкает и переливается удивительная игра, затеянная автором. Та игра, примером которой служит прочитанный роман. Конечно, можно назвать ее постмодернизмом. Но это будет слишком общее и не очень точное определение. Превращение реального, узнаваемого, даже будничного в необычное-небывалое-абсурдное и обратная метаморфоза, тоже совершающаяся на наших глазах, поражают. Эта проза могла бы носить название парадоксального реализма. Поиски старинной кулинарной книги здесь оборачиваются борьбой за сверхсекретное средство для покорения мира, вареная луковица становится грозным оружием в руках героини-мстительницы, тайные политические переговоры высокопоставленных персон ведутся на детской карусели…
Переиначивая известную шутку, автор замечает: «Кафка ложь, да в ней намек». И мы уже который раз убеждаемся в том, что Кафка – не ложь. Чем фантастичнее, чем абсурднее возникающие в романе ситуации, тем более узнаваемо проступают в них приметы нашей жизни на самых разных ее уровнях – от домашних коллизий до кремлевских катаклизмов, от бытового до бытийного.
Рецепты парадоксов Гурского не прочтешь в кулинарной книге. Авторская игра безусловно стоит свеч. Закрыв последнюю страницу романа «Есть, господин президент!», уже с нетерпением ждешь продолжения, следующего блюда, вкус которого непременно будет и неповторимо новым, и все-таки позволит сразу угадать автора.