В Риге мы нашли курьера, который ожидал меня уже четыре дня и который ныне едет перед нами. Это сообщает нам столь почтенный вид, что за ночь с нас берут по 15–18 рублей серебром. Из-за плохих дорог вместо шести–восьми лошадей, которых мы брали до Кенигсберга, мы вынуждены теперь на оба экипажа брать двенадцать. Из-за этого удорожания вся поездка в одну сторону легко может выйти в 900 талеров (что все же на 900 талеров меньше, чем 1200 дукатов или 3927 талеров, выданных мне). Курьер утверждает, что за поездку с 400 лошадьми здесь берут 370–400 талеров. Мои экипажи до сих пор держались отлично. Ни один гвоздь не выпал, только раз лошадь разбила нам дышло. Зайферт27 показывает самую энергичную и добросовестную деятельность. Здоровье наше превосходно, все мы бодры и довольны. Надеюсь, ледоход позволит нам завтра перебраться через Нарву. Тогда, возможно, следующую ночь мы уже будем ночевать в Петербурге. Присланными в Риге письмами Шёлер любезно пригласил меня остановиться у него, поскольку квартира майора Туна свободна. Думаю, я приму его предложение. Император, к счастью, отъедет только 7 мая.
Уже со Стрельны, последней почтовой станции перед Петербургом, начинается беспрерывный ряд прекраснейших летних вилл; затем вы проезжаете через большие и великолепные триумфальные ворота и несколько улиц, которые ведут к собственно заставе. Длинная и широкая улица переходит в другую, в дальнем конце ее сияет позолоченный шпиль башни Адмиралтейства. Мы повернули вправо и поехали вдоль широкого канала, Фонтанки, который разрезает полукругом южную часть города и красиво обрамлен набережными из тесаного гранита. Большие красивые дома по сторонам чередуются с дворцами; наконец, слева показывается похожий на крепость дворец императора Павла, а сразу за ним следует Летний сад. Мы следовали по широким улицам быстрой рысью в течение более чем часа, пока наконец не достигли Гагаринской улицы. Там расположен дом прусского посланника г-на генерал-лейтенанта фон Шёлера, который на правах старого друга горячо приветствовал г-на фон Гумбольдта. Шёлер – человек замечательного ума, живо заинтересованный в успехе нашего научного предприятия, и мы обязаны ему самой искренней благодарностью.
Петербург производит на иноземца, даже видевшего до того другие большие города вроде Лондона и Парижа, ошеломляющее впечатление. Из угловой комнаты нашей квартиры открывался вид на Неву, к которой Гагаринская улица выходит под прямым углом. Река здесь представлялась почти необозримой ширины, поскольку как раз напротив от нее отделяется первый рукав Невы, Большая Невка, и течет на некотором протяжении в одном направлении с улицей. После некоторого отдыха еще в тот же день пополудни я не мог утерпеть, чтобы вместе со своим другом Эренбергом не сходить к Неве. Мощная большая река была еще полностью подо льдом; немного отступя от Невки, на лед через реку были положены доски, образуя таким образом мост до крепости на небольшом острове Невы, – мы посчитали его длину в 830 шагов. После этого мы продолжили наш путь вдоль красивых чистых гранитных набережных Невы. За колоссальной чугунной оградой с гранитными столбами, отделяющей от набережной Летний сад, следует Мраморный дворец, отделанный внизу гранитом, а вверху мрамором. Напротив него – башня крепости, завершающаяся позолоченным шпилем. Затем следует Эрмитаж, протяженный дворец с художественными коллекциями; непосредственно к нему примыкает величественный Зимний дворец, и наконец, затем через площадь – здание Адмиралтейства, оба крыла которого выходят к Неве и препятствуют дальнейшему проходу по набережной. Большая площадь между Зимним дворцом и Адмиралтейством переходит в другую, еще более обширную, на которую выходят главные фасады обоих этих зданий. Площадь была покрыта лавками, качелями, катальными горками и достопримечательностями всякого рода; мы с трудом протискивались через колышущуюся толпу людей, которые с искренним весельем праздновали последние дни пасхальной недели. Нас привлекала новизна всех предметов, манера развлечений, сами русские с их бородами, длинными синими кафтанами и меховыми шапками; спустя продолжительное время мы двинулись дальше28.
Вчера я написал несколько строк принцу В.[ильгельму]29 с благодарностью королю30 за его хвалебные рекомендации в адрес императорской семьи. Сегодня у меня в запасе совсем немного времени, чтобы лишь сообщить тебе, дорогой друг, что после устроенного всей академической корпорацией в Дерпте колоссального банкета, который мы должны были почтить своим присутствием, и полуторадневной остановки в Нарве, где мы должны были дожидаться схода льда, утром 1 мая мы благополучно прибыли к генералу Шёлеру. Он настаивал на том, чтобы поместить нас у себя, поскольку все помещения, занимаемые его супругой и майором Туном, были свободны. Из 18 дней мы провели в пути лишь 11, остальные потеряны, кроме дней в Кенигсберге и Дерпте, которые были очень плодотворны. В Риге нас четыре дня ожидал фельдъегерь, чтобы взять нам лошадей. С тех пор, как я здесь, император осыпал меня милостями и знаками внимания еще более, чем это можно было ожидать. Через день после моего приезда он поручил передать мне посетить его без всяких церемоний к трем часам дня. Он пригласил меня одного отобедать, всего на четыре прибора, с императрицей и г-жой Вильдермет31.
Император живо интересовался тобой, Гедеманом32 и сочувствовал понесенной нами потере33. Императрица восхищалась замечательными качествами усопшей. В императорской семье царят милые доверительные отношения. За обедом на коленях у императора была его маленькая дочь. После трапезы он забрал меня, чтобы лично провести по всем великолепным чертогам Зимнего дворца; император сводил меня ко всем своим детям и показал замечательные виды на Неву, открывающиеся из разных окон.
2 мая был дан большой праздник у французского посла, где я встретил много своих знакомых. Меня чествовали повсюду; по распоряжению императора г‐н Канкрин вручил мне 20 тысяч рублей вместо 10. Сегодня утром я вновь был при дворе, по случаю дня рождения императрицы. В часовне звучала замечательная музыка. Интерьер помещения еще более великолепен, чем Версаль. Императрица пригласила меня к себе и на сегодняшний вечер, в то же время меня снова пригласили отобедать с императорской семьей. Не было никого из иностранцев, не приглашен даже Массов34. У императора самые обходительные манеры: «Прежде всего должен поблагодарить Вас, что приняли мое приглашение; едва смел надеяться на это». Затем он поинтересовался, носит ли еще тюрбан [Фридрих фон] Ансильон35. Я сказал ему, что его империя равна по пространству Луне. [В ответ]: «Если бы она была на три четверти менее, то управлялась бы более разумно». Отвечено со вкусом, как по мне. Сегодня он снова много говорил со мной о тебе и твоей семье. На Неве сегодня начался ледоход. Зима все еще настолько чувствительна, что г‐н Канкрин собирается отпустить нас в путешествие лишь через 15–20 дней. Здоровье мое блестяще. Зайферт очень услужлив. Ни единого гвоздя на экипажах не сломано. Тысяча дружеских приветов. Обнимаю
А. Гумбольдт
Благодарю сердечно, дорогой брат, за твое любезное письмо, которое, однако, принесло печальное известие о смерти замечательного Эйхлера36. Мало найдется известий, которые бы огорошили меня больше, чем это! Как рано он ушел! Да и Руст37 уже на пороге смерти, почти наперегонки с ней. Как меняются стремительным вихрем обстоятельства человека. Эйхлер был поистине другом семьи и дома, благородного характера и постоянства во мнениях. Так уходят лучшие. Мои успехи в здешнем обществе не передать словами. Все, что есть благородного и ученого, вращается вокруг меня. Едва ли возможно вообразить себе большее внимание и достойное гостеприимство. Почти каждый день я обедал в самом тесном кругу (на четыре персоны) с императорской семьей, каждый вечер в милом непосредственном общении у императрицы. Наследник престола дал мне обед, «чтобы можно было потом вспоминать о нем». Молодому великому князю велели попросить мой портрет, акварель, которую должен исполнить художник Соколов38. В Генеральном штабе военный министр Чернышев39 распорядился передать мне собрание всех изготовленных там карт. Каждый начальник департамента изъявлял свою готовность к услугам мне.
Заведения и коллекции и правда чрезвычайно богаты. Канкрин умен и энергичен. Экипажи очень хороши – каждый стоил правительству по 1200 наших талеров. Деньги везде предлагают как сено, желают предупредить каждое пожелание.
Полагаю, мы тронемся в путь 18 или 19 мая (все по новому стилю), потому что экипажи будут готовы только 16 мая, везде пока лежит снег и ни следа растительности. Надеемся добраться до Тобольска, Киргизской степи и Оренбурга. Шёлер разместил нас с большим удобством. Сам он, очевидно, отбудет еще до нас, около 15 мая, в Берлин. По поводу писем прошу тебя все их, включая те, которые адресованы Розе и Эренбергу (их обоих тут хорошо приняли), послать во франкированном конверте по адресу тайного придворного советника и почт-директора Гольдбека40 в Мемель. Он по моей просьбе перешлет их сюда русскому почт-директору Булгакову, который всегда знает, где мы находимся. Прошу лишь позволить мне оплатить расходы через твоих людей, в противном случае мне придется искать другие пути. Инструмент у Гамбе41 я заказал два года назад, и хотя теперь он мне не нужен, я все же должен за него заплатить. Поэтому прошу тебя, дорогой брат, выплатить по моему счету всю сумму в 2100 франков Гамбе в Париже через Мендельсона42. Г‐н Лео (агент Мендельсона в Париже) знает адрес Гамбе. Я имею довольно надежды перепродать теодолиты Гамбе здесь. Прошу тебя также возместить расходы на микроскоп по моему счету в должном порядке Мендельсону. Я уже писал тебе, как часто и с большой симпатией императорская семья поминает тебя, Гедемана и всех твоих дочерей. Сердечный привет дорогим домашним. С братской любовью и неизменной благодарностью, твой
Алекс. Гумбольдт
Адрес отныне следующий: фон Гумбольдту в Петербург, через Его Превосходительство г-на Булгакова43, государственного консула и обер-почт-директора
Твое любезное письмо из Тегеля от 6 мая в 1 час ночи сердечно тронуло меня, дорогой Вильгельм. За последние годы мы особенно душевно сблизились, так что все важное и нежное, исходящее из глубин твоего сердца, наполняет меня участием и трепетом. Я совершенно могу чувствовать твое нынешнее положение и очень хорошо понимаю, как перед лицом человеческих немощей и скуки общества самым завидным положением тебе должно казаться полное отрешение, и как (в самой гуще Парижа и Лондона) в тебе должна была развиться эта тяга к одиночеству. Тегель с его памятью об усопшей и свойственной ему атмосферой может дать тебе все, что ты можешь пожелать. Если останешься на зиму, а я, как предполагается, вернусь в ноябре благополучно обратно, то безусловно готов каждые две недели делить с тобой по несколько долгих ночей. Если видеть в природе не предмет исследований, а возвышенное, умиротворяющее и целительное для нашего духа, то самые обычные вещи – дуновение голубого неба, колеблющаяся поверхность воды, зелень деревьев – представляются единственно действенными силами. Того, что составляет индивидуальность местности, в таком состоянии духа следует избегать, это может даже мешать, когда тихое любование природой должно сопутствовать свободному ходу наших чувств и идей как бы неосознанно, незаметно.