МНОГОГОЛОСИЕ

В «Центральной Азии» Гумбольдт не стал рассказывать о своем путешествии, – точнее, не стал рассказывать в привычной форме. В центре должен был находиться не наблюдатель, а его наблюдения. Нет начальной и конечной точки, нет отъезда и возвращения, пути и путешествующих. Путешествующий растворяется в пройденной реальности. И тем не менее опыт экспедиции просвечивает в форме впечатлений, эпизодов, осколков пережитого. Александр фон Гумбольдт в определенной степени раздробил свой нарратив и рассыпал его по тексту в тысячах фрагментов.

Мы можем, однако, реконструировать хронологию экспедиции по другим свидетельствам. Спутник Гумбольдта в научном путешествии по испанским колониям в Новом Свете, французский врач и ботаник Эме Бонплан, не публиковал собственных трудов о поездке. Тогда как в случае с экспедицией в Россию и Сибирь мы можем сравнить перспективу Гумбольдта с его сотрудниками, а его труды дополнить их трудами. Кристиан Готфрид Эренберг (1795–1876) был автором трудов по микробиологии. Густав Розе (1798–1873) писал сочинения по минералогии. Но прежде всего он отвечал за подробный отчет о поездке, который поручил ему Гумбольдт: «Путешествие на Урал, Алтай и к Каспийскому морю» (1837/1842. 2 т.).

Насчитывающее более чем 1200 страниц объемистое описание путешествия Розе среди подробных научных описаний включает также яркие пассажи, которые складываются в единый рассказ. Розе описывает при этом то, что было запрещено описывать Гумбольдту, – ссылку инакомыслящих в Сибирь. «На этой дороге мы в первый раз видели арестантскую партию, идущую в Сибирь, состоявшую из женщин и девушек, числом от 60 до 80. Они шли свободно, то есть совершенные ими преступления не были тяжкими; [осужденные за более] тяжкие, которых мы встречали в ходе нашего дальнейшего путешествия, идут по обе стороны длинного каната, к которому они прикреплены одной рукой. […] При всех станциях по этому главному сибирскому тракту, отстоящих одна от другой верстах в тридцати, выстроены деревянные, обнесенные палисадами дома, в которых ссыльные, как в России называют людей, изгнанных в Сибирь, проводят ночи, а каждый четвертый день отдыхают. Частые встречи с ними делают сибирскую дорогу не слишком приятной».

Сам же Гумбольдт, хотя и не оставил описания путешествия, писал письма с дороги. В них он также говорит разными голосами, поскольку писал две серии писем, освещающих его экспедицию в очень разном свете. Одни – адресованные министру финансов России и спонсору всего предприятия Георгу (Егору Францевичу) Канкрину, его жене, графине Канкриной, и прусскому посланнику в российской столице, Санкт-Петербурге, генералу барону фон Шёлеру; другие – брату Вильгельму фон Гумбольдту в его родной Берлин и другу Франсуа Араго на его вторую родину, в Париж. Первая серия политическая, стратегическая и дипломатическая; вторая – личная, приватная и нередко саркастическая. Гумбольдт одновременно практикует официальный и неофициальный дискурс. Опытный автор, он владел различными языками, формами и жанрами; в своей ипостаси путешественника, оратора и советника прусского короля он имел практику общения с разными людьми. В поездке в Сибирь Гумбольдт знал, чьи ожидания он должен оправдать и кому он мог доверяться.

Однако в частных письмах брату речь идет не только о собственном путешествии и наблюдениях, которые он не мог доверить никому другому. Они также – о смерти, трауре и деликатном утешении. Супруга Вильгельма Каролина умерла в Берлине весной 1829 года. Александр старался из Сибири поддержать своего брата дома в Тегеле.

В своей ученой сатире «Измеряя мир» (2005) Даниэль Кельман показал не только абсурд путешествия в Россию, но и его меланхолию. Рассказ идет прежде всего о Гумбольдте в Америке, но заканчивается книга другим путешествием, в Россию. Глава под названием «Степь» начинается с вопроса не о конце путешествия, а о конце жизни: «Что такое смерть, любезные дамы и господа?» У Гумбольдта Кельмана появляется глубокий пессимизм: «Нет никакого предначертания, сказал Гумбольдт. Просто некоторые люди берут на себя смелость инсценировать его перед другими, а потом сами начинают в него верить». «Он ничего не знает», – говорит Гумбольдт калмыцкому ламе. «Нет никакого послания». Как будто тяжелые условия в России избавили его от иллюзий не только в политике, но и в науке, и в экзистенциальных вопросах. Незадолго до обратной поездки, в Астрахани, Гумбольдт представляет себе, что эта экспедиция может стать концом вообще всего: «Слиться с водными просторами, навсегда исчезнуть среди ландшафтов, о которых мечтал еще ребенком, войти в образ, выйти из него и никогда не возвратиться?» Так Россия могла бы стать ареной совсем другого путешествия: «Просто исчезнем? – сказал Гумбольдт. – Вот так, на пике жизни выйти в Каспийское море и никогда уже не вернуться назад?»