Еще в юности Александр фон Гумбольдт сформулировал позицию, что «близость к венценосным особам даже самых умных людей лишает разума». Это высказывание из «рассказа», опубликованного в 1795 г. в журнале Шиллера «Оры» под заглавием «Жизненная сила, или родосский гений». Когда три с половиной десятилетия спустя Гумбольдт предпринял путешествие по империи Николая I, он сам оказался в этой опасной близости. Предупреждение времен его юности в России подверглось цензуре. В переводах его рассказа критическая формулировка была либо сглажена, либо вычеркнута. В русской версии 1829 г., года его путешествия в Сибирь (переведенной не с оригинала, а с французского собрания сочинений Гумбольдта), осталось лишь: «посещая великих мира, дарования нередко теряют часть своей очаровательности»220, а в варианте 1856 г. предложение опущено вовсе. О близости к венценосным особам уже не упоминалось – после того, как стали ясны ее щекотливые стороны. Единственный художественный текст Гумбольдта отражает, таким образом, его драму в России – драму между наукой и политикой. О ней говорят свидетельства его русского путешествия.
ПУТЕШЕСТВИЕ, ОБСТАВЛЕННОЕ УСЛОВИЯМИ
Что подвигло свободомыслящего берлинца к «близости к венценосным особам»? Как она стала для него проблемой? И в чем она отразилась?
История начинается с запроса о консультации. Министр финансов России Георг (Егор Францевич) Канкрин, немец по происхождению, обратился к Гумбольдту как к эксперту в денежно-валютных вопросах: имеет ли смысл использовать платину для чеканки монет? (15 августа 1827 г.) Ответ Гумбольдта был отрицательным. Однако итог у переписки получился иной. Канкрин намекнул, что места по ту сторону Урала, где добывали платину, «пожалуй, стоят того, чтобы их посетил какой-нибудь крупный естествоиспытатель» (22 октября 1827 г.). И Гумбольдт ухватился за этот намек: «Мое самое горячее желание – засвидетельствовать Вам свое почтение непосредственно в России. Милее всего для меня было бы увидеть Урал, в скором будущем русский Арарат, да даже озеро Байкал» (19 ноября 1827 г.). Канкрин немедленно ответил приглашением: «Монарх этого желает, ибо польза для империи и науки несомненно будет очень большой» (17 декабря 1827 г.). Гумбольдт принял предложение и повысил ожидания российской стороны, пообещав, что сможет «выполнить некоторые поручения, полезные для администрации» (26 февраля 1828 г.). В ответ министр пообещал полное финансирование экспедиции за счет российской казны (20 марта 1828 г.). Договорились, что Гумбольдт сможет сам выбрать себе маршрут и взять с собой химика и зоолога Кристиана Готфрида Эренберга, а российская сторона назначила ему в помощники чиновника Горного департамента Дмитрия Степановича Меньшенина. Российское правительство ожидало от опытного геолога и специалиста горного дела рекомендаций по освоению сокровищ земных недр. Гумбольдт должен был сделаться кладоискателем для царей. Есть и свидетельства того, что прусский король со своей стороны был рад спровадить на некоторое время критически мыслящего Гумбольдта за пределы страны.
Еще несколькими годами ранее Гумбольдт решил совершить второе дальнее путешествие, которое дополнило бы его первое: он хотел узнать два «света», исследовать оба «континента». Однако цена, которую он за это заплатил, была высока. Автор «Политических очерков» о Новой Испании (1808–1811) и Кубе (1826), в которых колония была названа «страной неравенства» и которые вылились в настоящий манифест против рабства, должен был вести себя аполитично. «Само собой разумеется», обещал Гумбольдт министру, что в своих отчетах о поездке он ограничится «только неживой природой» и будет «избегать всего касающегося общественных институтов и состояния низших народных классов: то, что может сообщить об этом чужеземец без знания языка, всегда спекулятивно, неточно и – в случае столь сложного механизма, какой представляют собой состояние и приобретенные некогда права высших сословий и обязанности низших – возбуждает эмоции, не имея ни малейшей практической пользы!» (17 июля 1829 г.) В отношении русской кампании против турок на Кавказе Гумбольдт лестно для России выражался о «неосмотрительном упорстве варваров» (10 января 1829 г.). Когда сражения закончились, он поздравлял по чувству долга: «Как я рад победам Вашего оружия!» (27 августа 1829 г.). После экспедиции в «Новый Свет» путешествие Гумбольдта в Россию – во многих отношениях «другое путешествие». Оно являет не прославленного вольнодумца и активного гуманиста, но менее известного и более проблематичного Гумбольдта.
Во время своей шестимесячной экспедиции ученый и его сопровождавшие были под постоянным присмотром. 21 июня 1829 г. он писал брату Вильгельму из Екатеринбурга: «Предусмотрительность правительства для нашего путешествия не передать словами: постоянные приветствия, встречи и выезды полицейских чинов, гражданских чиновников, казачьих караулов! Но, к сожалению, и почти ни мгновения, предоставленного самому себе, ни шага без того, чтобы тебя не вели под руки, как больного!»
Однако контроль со стороны царских властей осуществлялся и более деликатными методами. Выдающегося ученого и его спутников встречали местные сановники; размещали их в домах состоятельных горожан; экипировку им поставляли военные; в пути их сопровождали конвои; местная администрация оказывала им поддержку. Путешествие превращалось иногда в чреду торжеств и чествований. В Санкт-Петербурге Гумбольдт много раз был приглашен в гости к царю. Его завалили приветствиями, дипломами и орденами. Восемь грамот, принятых Гумбольдтом, находятся ныне в берлинском архиве.
Мотив надзора главенствует в новелле в письмах Кристофа Хайна «Письма из России егеря Иоганна Зайферта» (1980) – и подразумевает ГДР. Текст состоит из вымышленных посланий, который путешествующий с Гумбольдтом слуга мог бы написать своей жене, их язык Хайн шутливо стилизует. Не только абсурдная рамка, в которую Хайн помещает эти «документы», заставляет предположить, что под маской исторических обстоятельств речь на самом деле идет о Германии и ГДР: якобы обнаруженные в архивах гестапо, эти письма после войны были наклеены на стену в качестве прослойки для обоев. Их опубликованию «Центральным исследовательским институтом» предшествует в духе Штази (Министерства госбезопасности ГДР) «щекотливый момент внедрения в личное пространство и удаления обоев со стен». Послания Зайферта не дошли до адресата, они были «перехвачены» в России. На всех листах стоят «штампы петербургской тайной полиции, а также различные печати ведомств Пруссии и Германской империи». В рассказе слуги о путешествии речь идет о «взгляде через границу», о «страхе перед полицией», о «рабском наречии» и «самоцензуре». Лейтмотив – слежка: письма «вскрываются и с них снимают копии». Возникает недоверие друг к другу. Уж не агент ли тайной полиции Меньшенин, русский сопровождающий путешественников? В конце концов самому Зайферту предлагают написать осведомительское донесение о «мыслях» Гумбольдта и «сговорах со ссыльными и всяческими бунтовщиками». А если откажется, ему придется опасаться, что его не выпустят из страны.
Поездка Гумбольдта в Россию подводит нас к вечно актуальной проблеме: что значит совершать поездку в несвободной стране? Как можно посылать сообщения из полицейского государства? Как путешествовать по диктатуре, не компрометируя себя? Когда можно, а когда – нужно позволить себе выступить в защиту человечности, свободы мнений и заступаться за инакомыслящих? Перед прусским исследователем в России встали те же дилеммы, что перед сегодняшними корреспондентами и дипломатами: оказывать содействие или оказывать влияние? Вселять уверенность или вселять страх? Подпасть под обаяние или попасть под надзор? Собирать скрытую информацию или скрывать собранную? Подвергать себя цензуре или самоцензуре? Гумбольдту было известно, как жестко в международной экономической политике диктуется выбор между правами человека, сырьевой безопасностью и интересами экспорта. Как он вел себя в этих условиях? Скомпрометировал ли он себя? Или нашел средства в итоге с честью выйти из этой сложной ситуации?
В сохранившемся материале присутствует политическая проблематика. В дневнике Гумбольдта встречаются наблюдения явно политического характера, например о сосланных инакомыслящих: «утащенные души», «безвинно в Сибирь». Его заметки указывают на то, что он видел и о чем должен был молчать. Главный труд по итогам путешествия в Россию, «Центральная Азия», включает в себя зашифрованные намеки и непрямые политические высказывания. Собственно описание поездки Гумбольдт поручил Густаву Розе, так что итоги экспедиции рассказаны от лица нескольких лиц, и другой мог сообщить то, что было не позволено самому Гумбольдту. В своих письмах Гумбольдт использует по отношению к разным адресатам разные дискурсы, что одновременно и дипломатично, и двулично.
НАПИСАННОЕ МЕЖДУ СТРОК
Результаты Азиатской экспедиции 1829 г. изложены Гумбольдтом в ряде научных работ, опубликованных в журналах и газетах. Они касаются прежде всего географии, геологии, климатологии и экономики, например: «О горных кряжах и вулканах внутренней Азии» (1830), «О количестве золота, добываемого в Российской империи» (1830), «Исследования о климатах Азии» и сохранение доисторических зверей при определенных температурах почвы (1831), «Золотые прииски на Алтае» (1833), «О новых измерениях вершины Гоби между Ургой и Пекином» (1833), проект «Об исследовании земного магнетизма постоянными институтами и связанными между собой наблюдениями» (1836), «Изменения добычи золота в связи с проблемами экономики государств» (1838), «Относительный уровень Черного и Каспийского морей» (1838), «Находка большого золотого самородка на южном Урале» (1843), «Основание […] обсерватории в Санкт-Петербурге» (1843), «Сравнение астрономических определений мест в России и Сибири» (1844) или «Императорский ботанический сад в Санкт-Петербурге» (1850) (эти и многие другие тексты впервые переизданы в Бернском издании Собрания сочинений А. фон Гумбольдта в 2019 г.)221 А помимо этого – ботанические, зоологические, минералогические и филологические собрания, которые хранятся ныне в Ботаническом музее, Музее естествознания и Государственной библиотеке в Берлине.
Первую монографию Гумбольдт закончил уже через два года после экспедиции: Fragmens de géologie et de climatologie asiatique (Фрагменты по геологии и климатологии Азии. 1831. Т. 1–2). Но главный труд о путешествии по России и Сибири появился более чем десятилетие спустя: Asie centrale. Recherches sur les chaines de montagnes et la climatologie comparée (Центральная Азия. Исследование горных хребтов и сравнительная климатология. 1843. Т. 1–3). Здесь мы можем видеть, как Гумбольдт одновременно подчиняется политической цензуре и преодолевает ее. Он развил технику письма между строк, какую мы знаем у авторов произведений, живших при недавних диктатурах. Уже само посвящение царю, которое, как признавал Гумбольдт, ему «немало стоило», – подношение двусмысленное. Ученый иронично приписывает монарху поддержку стремлений, которые тот на самом деле подавлял всеми средствами: «свободное развитие умственных способностей».
В самом начале своей книги Гумбольдт упоминает о давлении, при котором путешествовал и писал, приводя саркастически двусмысленную цитату из самодержца: «Вы пожелали, чтобы „все, что касается материальных и местных интересов, играло в моих исследованиях лишь второстепенную роль“». Эти «материальные и местные интересы» следует понимать не только как практические стороны поездки, но скорее как общественно-политические проблемы, то есть именно то, о чем Гумбольдт должен был молчать.
Итак, с самого начала в текст проникает двусмысленность. Поэтому, если читать этот вроде бы аполитичный труд Гумбольдта, обращая внимание на тонкие намеки, можно увидеть, о чем нельзя (или нецелесообразно) было сказать напрямую. На первой странице «Введения» говорится, например, о
Помимо этого, Гумбольдт обходит и преодолевает запрет говорить об «общественных институтах» и другими путями. Ибо в «Центральной Азии» Гумбольдт представляет важные результаты своих исследований, которые косвенно являются и политическими. Он путешествует и описывает подчиненные Россией земли «Востока», но при этом критически переоценивает европейский «ориентализм» и в достаточной мере предоставляет голосам Азии высказаться самим за себя. Туземные мифы он понимает как «дикое знание», как самостоятельную форму познания природы. Он не экзотизирует Инаковое, но констатирует, что Москва на самом деле «как Шпандау» (неприметное местечко под Берлином, ныне входит в черту города). А на широких просторах Азии та же растительность, что и в обычном городском парке: «Вся Сибирь – продолжение нашего Хазенхайде»222.
Имея в «Центральной Азии» дело со сферами притяжения трех империализмов – не только русского (с запада), но и английского (с юга) и китайского (с востока), – Гумбольдт развивает диалектику колониализма: он признает, что завоевание и освоение способствуют исследованиям – и наоборот. Царским военным требовались географические карты и страноведение, знание языков и культур, информация о водоемах, горах и полезных ископаемых. Знание, понимает Гумбольдт, – это оборотная сторона власти, а он сам, ученый, сотрудничает с империей.
Но, осматривая рудники и металлоплавильные заводы в Сибири, Гумбольдт мог также видеть, как социальные условия тормозили экономическое развитие. Там царили феодальные условия при недостатке свободных и хорошо образованных специалистов. Одна из возможностей политической критики заключалась для Гумбольдта в том, чтобы высказывать ее в сочетании с рационализаторскими предложениями, которых от него ждали: так, он предложил на первый взгляд сугубо технические мероприятия по повышению производительности предприятий, в числе которых упомянул и переход от крепостного права к наемному труду. По тексту разбросаны намеки касательно российской «политической экономии», с критикой казенного владения и крепостного права, отношений собственности и условий производства. «Центральная Азия» вышла в Париже в те же годы, когда Карл Маркс изучал политическую экономию, за пять лет до «Коммунистического манифеста».
Своему покровителю Канкрину Гумбольдт пообещал (10 января 1829 г.), что будет обращать внимание «больше на вещи», чем «на людей». Но и решение ограничиться «неживой природой» может иметь непредвиденные последствия. В лесах Урала сформировалось открытие, имевшее далекоидущие перспективы. Осматривая рудники, прусский эксперт обнаружил, что характер и масштабы выработки энергии оказывали критическое воздействие на природу. Недостаточная эффективность российских предприятий, принадлежавших казне и использовавших труд крепостных, требовала неоправданно высокого потребления дров и, соответственно, рубки леса на обширных площадях: такое «обезлесение» (Entwaldung) Гумбольдт наблюдал еще в тропиках. Он знал, что леса и покрытые растительностью площади в целом являются «одним из наиболее интересных и наименее учитываемых» факторов, влияющих на климат страны. Исходя из этих наблюдений, Гумбольдт очерчивает ни много ни мало теорию антропогенного изменения климата: следует констатировать перемены, «которые человек производит на поверхности континентов, вырубая леса, изменяя распределение воды и производя в промышленных центрах выбросы в атмосферу большого количества паров и выхлопных газов». «Произошли довольно значительные изменения в составе земной оболочки» (атмосферы), резюмировал он, причем «вследствие прогресса человеческих обществ, когда они стали очень многочисленными и динамичными». При этом Гумбольдт подчеркивал: «Эти изменения, несомненно, важнее, чем принято считать». Именно занятия природой привели Гумбольдта к человеку, он осознал «социально-экологические» связи задолго до появления такого понятия. Ущерб окружающей среде в России был не в последнюю очередь результатом неправильной экономической модели при несправедливом общественном порядке. Экология изменения климата Гумбольдта была частью его критики политической экономии Российской империи.