То же самое можно было сказать и о томике «Ромео и Джульетты». Я несколько раз перелистала книгу, пытаясь уяснить, в чем ее ценность, но ни на страницах, ни между ними не оказалось ничего, что давало бы надежду. Не было даже пометок на полях.

В блокноте, напротив, нашлись интересные наброски, которые при наличии узкоспециального опыта можно было интерпретировать как имеющие отношение к поискам сокровищ, но с равным успехом это могли оказаться рисунки, вдохновленные походами по музеям и паркам со скульптурами. Внимание матери — если это был ее блокнот и ее рисунки — особенно привлекла одна работа, двухфигурная композиция: коленопреклоненный мужчина держит в объятиях полулежащую женщину. Не будь ее глаза открыты, я бы решила, что она спит или даже мертва. В блокноте скульптура была зарисована раз двадцать, но в основном фрагменты — черты лица, например. Признаюсь, ни один рисунок не пролил свет на загадку, отчего мама так заинтересовалась этим произведением.

На дне шкатулки лежали шестнадцать писем — пять от тетки Роуз, умолявшей мою мать бросить «дурацкие идеи» и вернуться домой, еще четыре тоже от Роуз, но они пришли, видимо, уже после маминой гибели и остались невскрытыми. Оставшиеся письма, адресованные моей матери, были на итальянском, и имена отправителей были мне незнакомы.

Помимо этого, в шкатулке не было ничего, кроме напечатанных на машинке текстов — одни помятые и выцветшие, другие не такие старые и более гладкие, все, кроме одного, на английском. Ни один листок не походил на подлинник; за исключением итальянского все это были переводы, напечатанные не раньше двадцатого века.

По мере знакомства с моим бумажным наследством мне постепенно становилось ясно, что в кажущейся неразберихе есть и ритм, и логика, и когда я это поняла, мне сразу удалось разложить листки на кровати в некоем подобии хронологического порядка:

дневник маэстро Амброджио (1340);

письма Джульетты к Джианноцце (1340);

признание брата Лоренцо (1340);

la Maledizione sul Muro (1370) ;

тридцать третий рассказ Мазуччо Салернитано (1476) ;

«Ромео и Джульетта» Луиджи Да Порто (1530);

«Ромео и Джульетта» Артура Брука (1562);

«Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира (1597);

генеалогическое древо Джульетты и Джианноццы.

Разложить было легко; труднее оказалось разгадать принцип составления этой коллекции. Первые четыре текста, относившиеся к четырнадцатому веку, были загадочны и часто фрагментарны; позднейшие казались более понятными и имели общую черту: это были версии истории Ромео и Юлии, нашедшей свою кульминацию в шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта».

Хотя я считала себя до некоторой степени экспертом по этой пьесе, для меня стало совершенной неожиданностью, что Бард не сочинил сюжет самостоятельно, а, простите, выехал на наработках ранних авторов. Да, строки, выходившие из-под пера Шекспира, гениальны, и не пропусти он сюжет о двух влюбленных через станок своего пентаметра, вряд ли трагедия получила бы известность, но, по моему скромному суждению, пьеса была очень хороша еще до того, как легла на стол Шекспира. Интересно, что действие первого варианта пьесы Мазуччо Салернитано от 1476 года разворачивалось не в Вероне, а в Сиене.

Литературное открытие почти отвлекло меня от изрядного разочарования: в маминой шкатулке не оказалось ничего имеющего материальную ценность, и среди бумаг, которые я успела просмотреть, не было ни малейшего намека на припрятанные фамильные сокровища.

Возможно, мне нужно было устыдиться подобных мыслей и с большим уважением отнестись к тому, что я, наконец, держу в руках то, что раньше принадлежало моей матери, но я была слишком сбита с толку, чтобы мыслить рационально. С чего, черт бы побрал, тетка Роуз решила, что мать оставила какую-то огромную ценность, ради которой стоит рискнуть и съездить в опаснейшее, по ее убеждению, место на земле — Италию? И почему мать хранила шкатулку с бумагами в банковском сейфе? Вспомнив о мужчине в спортивном костюме, я почувствовала себя совсем глупо. Конечно, человек шел по своим делам. Просто у меня разыгралось воображение.

Я без энтузиазма принялась пролистывать ранние тексты. Два из них — признание брата Лоренцо и письма Джульетты Джианноцце — представляли собой набор отдельных фраз вроде «клянусь Пресвятой Девой, я действовал по воле Небес» и «весь путь до Сиены в гробу из-за страха перед бандитами Салимбени».

Дневник маэстро Амброджио оказался более связным, но я пожалела, что вообще начала его читать. Кто бы ни был этот маэстро, он страдал словесным недержанием в тяжелой форме и заносил в дневник любой пустяк, случившийся в его жизни, и, как стало ясно, в жизни его друзей тоже, — в 1340 году. Насколько я могла судить, содержание дневника неведомого маэстро не имело отношения ко мне и к остальным бумагам из маминой шкатулки.