Возразить на научную критику с этой стороны ему было нечем. Точнее, нечем в рамках науки. Поэтому он отвечал, решительно выходя за ее рамки — в ненаучную область нравственных спекуляций и горлодерства. Фарисеи, сикофанты, святоши, плутократы, сребролюбцы, кафедральные профессора, прислужники капитала, филистеры, иезуиты, двурушники… Было бы полезно составить канонический словарь марксистско-ленинской брани. Со временем (от Маркса к Сталину) слова становились все расплывчатей и страшней: паразиты, отравители, кровососы, убийцы, расстрелять как бешеных собак. Довольно специфическая эволюция терминологического аппарата. А в начале пути была всего лишь скромная подмена научного дискурса пропагандистским напором. Частная собственность есть преступление (что тоже не ново — Прудон). Новорожденный капитал источает грязь и кровь каждой своей порой. Ради 300 % он готов рискнуть виселицей.
Э-э... постойте, товарищ! Можно еще разок: чем готов рискнуть? Нас же учили, что все учреждения буржуазного государства созданы капиталом и ради капитала. Тогда откуда, простите, виселица? Разбойничьему капиталу, который источает каждой своей порой, она точно неинтересна. А кому интересна — может, феодалу? Как-то не кругло (пользуясь выражением В.И. Ленина) у вас выходит. Надо бы поглубже разобраться с устройством этого самого капиталистического государства. Если оно есть комитет по делам буржуазии, то не должно быть виселицы. Если есть виселица, значит оно комитет по делам чего-то еще, а не только разбойничьего капитала.
Конечно, подобные мелкомасштабные умствования великому Марксу и его последователям совершенно неинтересны. А что им интересно? Вот как раз с этим и стоило бы разобраться. Чем готовы рискнуть вожди народных масс, на какие преступления пойти? И, главное, ради чего. Ради народного счастья или ради абсолютной власти? После получения которой кто же посмеет их осудить — перспектива виселицы отпадет сама собой.
У Маркса много доброкачественной науки. Однако в самых ключевых моментах он срывается на уровень площадной пропаганды — помимо воли раскрывая реальную шкалу своих приоритетов. Мобилизация масс важнее экспертной добросовестности. Во всяком случае, каждый раз, когда ему приходится выбирать между научной строгостью и классовой мобилизацией, он выбирает мобилизацию.
Не забывая при этом подчеркивать истинно научный (следовательно, неотвратимый, ибо объективный) характер своего учения. В частности, ради этого он деперсонифицирует капитал. Целеустремленно формирует его механистическую и бесчеловечную ментальную модель. Не только в этическом, но и в функциональном смысле. Во-первых, так оно наукообразней. Во-вторых, снимает ограничения нравственного порядка. В-третьих, сильнее с точки зрения мобилизации масс. Коли капитал — бездушная машина, в которой субъективный менеджмент не играет никакой роли, то при изъятии средств производства у буржуазии и передаче их пролетариату машина продолжит работать точно так же. Но уже в интересах пролетариата! Небесные тела будут вращаться столь же размеренно. И даже лучше, ибо исчезнет паразитическое звено, жиреющее на крови и поте пролетариата.
Умозрительно это смотрелось очень сильно. Отлично вписывалось в прогрессистский мейнстрим, каким он сложился в европейской культуре XIX века. Но действительность оказалась сложней. Убрав субъективный стимул в виде частной прибыли, социалистическая модель лишила экономику мотивации, убила инвестиционный интерес, снизила аппетит к риску и модернизации. И вопреки теории получила на выходе снижение производительности труда наряду с экономическим торможением. Что быстро отразилось в снижении качества жизни трудящихся. О которых марксизм как бы более всего заботился.
Прискорбные материальные итоги социалистического эксперимента с каждым прожитым десятилетием выпирали на поверхность все откровеннее. И, соответственно, требовали все больших идеологических и полицейских хлопот для маскировки и ретуширования. В основе советской идеократии лежала социокультурная матрица, изначально заточенная не на познание объективной реальности, а на мобилизацию масс. Что по умолчанию подразумевает упрощение пропагандистской картинки и ее первородство в сравнении с материальной действительностью. То есть взлет в небеса безудержной пропаганды и — как ни странно это прозвучит — самый заурядный идеализм. Потому что, пользуясь ленинской терминологией, именно Идея (коммунизма, диктатуры пролетариата, Всемирной Республики Советов…) парадоксальным образом у них оказывается первичной. Советские люди должны были
Для большевиков отказ от вдохновляющей легенды был равносилен отказу от власти. На этой развилке советская вертикаль вслед за Марксом всегда выбирала мобилизующий миф, легко принося хлеб в жертву зрелищам. Хороший повод по-другому взглянуть на приоритеты режима: если ради идеократической гегемонии надо пожертвовать миллионом-другим народонаселения — да пожалуйста! Начинаем с разного рода умников, которые вставляют палки в колеса, а затем переходим к простонародью. Чтобы боялось и слушалось. Закономерным следствием такого подхода стала непозволительная задержка с осознанием материального тупика, в который марксисты загнали страну. И фатальное опоздание с лечением.
На ранних этапах распространения Учения именно дух механистичности и упрощения привлек к нему энтузиастов, которые его подхватили и понесли в массы. Тот классический случай, когда для каждой сложной проблемы популисты имеют простое и «очевидное» неправильное решение. Отсюда блестящая мысль о кухарке, которая должна научиться управлять государством (де-лов-то!), и шариковское «взять все, да и поделить».
Важна историко-географическая экспликация процесса. Общенародная теоретическая простота (которая значительно хуже воровства) на практике реализовалась не в Британии или в США, но сначала на обширных пространствах Центральной и Восточной Европы. Затем, через поколение, в Азии. Еще через пару поколений — в Африке и Центральной Америке. Ареал марксизма на рубеже XIX и XX веков совпал с пространством, где социокультурная среда была уже достаточно продвинутой, чтобы воспринять модную лондонскую Идею, но в то же время недостаточно зрелой, чтобы дать ей рациональный отпор. Как сформулировал один из наблюдателей той поры, Россия
Из промежуточного когнитивного статуса, вообще говоря, возможны минимум два выхода: вперед и назад. Но большинство тогдашних критиков марксизма видели лишь один. Назад! Они хором жалуются на слабость веры или монархии, чуждые западные веяния, дефицит казаков и нагаек. В этом есть свой резон: в Иране, Афганистане, Турции и Китае если бы кто-то и смог раскачать протест на базе социального мифа, то, скорее всего, этот миф не был бы марксистским. Племенным, религиозным, национальным — каким угодно, только еще более примитивным.
Однако Россия в смысле комплексного развития опережала эти территории минимум на два-три поколения. Если бы на пять-шесть — возможно, обошлось бы без переворота. Сам Маркс не без удивления пишет, что русские аристократы (которым он открыл глаза на мир?) чуть ли не носят его на руках. Рациональная же публика Западной Европы и США относится заметно прохладней, чем вызывает у него раздражение, а порой и негодование. Там его построения встречают вполне содержательную критику, на которую трудно возразить. На Западе он воспринимается как один из многих социально-экономических мыслителей, создавший сильную научную школу, но не как гений всех времен и народов. Иное дело более восточные регионы — здесь он скорее вождь, демиург и спаситель.
Натяжки и перегибы, в изобилии имеющиеся в «Капитале», не были бы так опасны, если бы теория оставалась в свободном обороте научных идей — как в Западной Европе и Америке. Вместо этого в России из нее слепили орудие идейной борьбы и объект непререкаемой веры. Надо признать, сама теория так устроена, что наиболее яркие ее разделы действительно проходят скорее по ведомству веры, чем науки, и последователь Маркса Жорж Сорель одобрительно отметил эту ее особенность раньше других.
Ради вовлечения широких масс Маркс редуцировал всю сложность мира до антагонистического противостояния классов, научные тезисы сделал лозунгами, унизил (с точки зрения Сореля возвысил!) науку до статуса пропаганды и заставил ее служить мобилизующим мифом. Сокрушая оппонентов с помощью далеких от науки полемических приемов, он превратил свою гипотезу в средство идеологического доминирования. В итоге сильная, но дискуссионная
Основной вопрос, на который должна ответить доброкачественная история (историография) нашей страны, довольно прост. Почему на планете есть гибкие и многомерные социокультурные среды, где изобретателей коммунистического рая довольно быстро научились распознавать и спускать с лестницы подобно изобретателям вечного двигателя — при этом не слишком ограничивая их права сочинять и публиковать свои вдохновенные опусы? И почему есть другие, менее устойчивые среды (Россия в их числе), где токование революционных тетеревов сначала пытались пресечь ногайками, а потом, когда ногаек не хватило, покорно восприняли как носителей новой неоспоримой Истины, основы новой вертикальной идеократии? Значительно более примитивной и жесткой, чем прежняя. Но с таким же катастрофическим обломом в конце.
Так случайно получилось или сработала некая историческая предопределенность?
Ситуацию проясняет тот самый Жорж Сорель, которого в СССР держали за анархо-синдикалиста и ни в коем случае не издавали. Что было совершенно разумно, ибо в своей «новой школе марксизма» он трактует идеи автора «Капитала» лишь как одну из многих возможных версий социального мифа, консолидирующего массы. Наравне с не менее эффективным мифом фашизма, который с благословения Сореля раскручивал в Италии молодой да ранний Бенито Муссолини.
Еще раз, по буквам: СОЦИАЛЬНЫЙ МИФ. Который, чтобы быть успешным, вовсе не должен быть научным. Наоборот! Его внутренняя структура откровенно заимствована у религии. Сорель прямо так и пишет — наукообразный марксизм на самом деле выстроен по структурному шаблону Апокалипсиса: проповедь долгой и непримиримой борьбы сил Добра и Зла с очистительной огненной бурей в конце. Священная и неизбежная революция (Армагеддон). После чего наступает всеобщее счастье, равенство и братство. Праведники следуют в коммунистический рай, а их враги низвергаются в ад исторического небытия. И это правильно, объясняет Сорель, потому что так легче достучаться до социальных низов; им требуется что попроще. По умолчанию подразумевается, что Священная война ведется под руководством партии пролетарского (национального, религиозного, фашистского, расового — нужное подчеркнуть) авангарда. Которая и поднимает народные массы на последний и решительный бой с помощью той или другой социальной мифологии.
Примерно такую же картинку — только чуть прагматичней, ибо на два поколения позже — рисовал для своих сторонников и Муссолини. Он, кстати, вырос в социалистической среде и начинал как марксист. Его отец — кузнец-пролетарий, ярый последователь Маркса; юный Бенито уже в 1912 г. был одним из лидеров Итальянской социалистической партии, редактировал социалистическую газету «Avanti!» («Вперед!») и вместе с другими функционерами Социнтерна активно готовил пролетарскую революцию в Европе. Но вскоре разочаровался.