— Знаешь, это проходит. Ну, то есть, я понимаю, что сейчас тебе тяжело, и ты собираешь слезки в наш школьный альбом по вечерам, и все такое прочее, но, Леви, это пройдет. Однажды станет легче. И я твой лучший друг, я хочу помочь тебе.

Вид у Леви стал беззащитный и удивленный. Он сказал:

— Я не понимаю, Макси. Калев был и твоим другом.

Он повторил последнюю фразу с нажимом, словно бы с первого раза ее глубокий смысл от меня ускользнул. Я положил руку Леви на плечо, чуть сжал.

— Все будет в порядке, чувак.

— Я думаю это какая-то странная шутка, Макси. Если да, то она не смешная и заканчивай.

Леви смотрел на меня с полминуты по-особенному внимательно, с таким лицом он обычно решал уравнения. А затем Леви вдруг обнял меня.

— Я так рад, что ты снова здесь.

И я ответил, что скучал. И это было настолько правдой, насколько вообще может быть правдой то, что я говорю — мне даже вдруг стало немного больно.

— Пойдем-ка вниз. Я тебе насыплю хлопьев с красителями, от которых шарахается твоя мамочка. А знаешь от чего еще она шарахается?

— Заткнись, — сказал Леви, и я обнял его сильнее.

На кухне сидел папа. Вид у него был, надо сказать, особенно жалкий. Папа смотрел своими черными, еврейскими глазами, полными невыразимой печали, на развешанные по стене половники и лопаточки. Под глазами у папы залегли совсем уж темные тени, а его бледные губы иногда шевелились, словно он начинал вспоминать слова какой-то песни, но не преуспевал в этом. Плечи его словно свело болезненной судорогой, он сгорбился над плохо прожаренной яичницей.

Кухня у нас была маленькая, аккуратная, но ощущалась в ней некоторая запустелость, случающаяся с местами, где живут люди прахом тела интересующиеся не особенно. В Новом Мировом Порядке даже весьма бедные семейства, вроде нашего, могли позволить себе чуть больше необходимого, так что ремонт у нас был хороший, кафель приличный, без трещин, бытовая техника почти что новая, а над плитой даже висела картина (духовное развитие, так-то!), на которой были изображены мальчишки, путешествующие в лодке через спокойную, синюю реку. Хорошая, в общем, классическая такая, успокаивающая кухонька. Папа был в ней самым угнетающим пятном.

— Доброе утро, папа, — сказал я. — Давай-ка я попробую сделать тебе завтрак, который реально можно съесть. Это не так уж сложно.

Папа посмотрел на меня, взгляд его был как последнее тысячелетие истории еврейского народа. Я даже порадовался, что мы секулярные евреи, а то пришлось бы объявить папу пророком.

— Макс, — сказал он. Я помахал ему рукой, но папа снова отвернулся к тарелке. Мой отец не работал, сколько я себя помню. Основным его родом деятельности было принятие разнообразных таблеток для поддержания какой-никакой воли к жизни. Мама говорила, что папа был жалким зрелищем еще до моего рождения, но она все равно любит его. Или, может быть, она просто не хотела разбивать мое шаткое доверие к миру. Я взял тарелку с колыхавшейся на ней яичницей и отправил попытку папы что-нибудь созидать в мусорное ведро.

— Пап, сколько ты тут сидишь?

Он вытащил из кармана мобильный, глянул на время, тяжело вздохнул, будто час, которого он так ждал, еще не пришел.

— Восемь часов.

— Это много. И что ты делаешь?