Руки римлянина приподняли ее ладони — и ее взгляд упал на красоту, благодать, лежавшую у нее в горсти.
— В этом амулете — вся его преданность, вся любовь, — сказал римлянин.
Он взял амулет за шнурок, поднял у нее над головой. Набожа опустила подбородок, и римлянин надел амулет ей на шею.
Она сидела, ощупывая крест, перебирая клочки своей жизни с Кузнецом, подхватывая каждый лоскуток и пришивая его к пестрому одеялу их истории, пока в собранном полотне не осталась единственная прореха: как продолжалась жизнь на Черном озере после того, как Набожу изгнали из Священной рощи.
Это часть истории моих родителей, которую я, Хромуша, могу описать в точности, не призывая на помощь воображение, чтобы заполнить пробелы. Я бы сказала матери, что отец горюет, что он с тоской смотрит на дорогу, ведущую с юго-запада, и обнимает подушку, некогда примятую ее головой. Я бы сказала, что смягчилась, что теперь не стала бы уворачиваться от ее объятий. Злость уходит, пока я рассказываю, пока история моих родителей обретает форму, пока я решаю, что обладаю даром, рожденным не от тьмы, а от любви; даром, которым могу воспользоваться, чтобы привести матушку домой — к отцу, ко мне. Я думаю о том, как испаряется вода, как она скапливается в небесах и вновь проливается на землю, как капля из заводи передо мной держит путь к воде, которую пьет моя мама.
Набожа закрыла глаза, разгладила пальцами брови. Вспомнила шепот Хромуши: «Жди…» Вспомнила, как вернулась к дубу, как появился римлянин и как надел ей на шею шнурок, чтобы она могла носить амулет, сделанный с такой любовью. Она подумала о супруге, который ждет ее, о том, что его рука тянется к пустому месту, где она некогда лежала рядом с ним.
Она подняла лицо, обратив его к бесконечному небу.
ГЛАВА 36
ХРОМУША
Отец подводит под доску долото и начинает крушить стену, запершую его в кузне. Отдирает одну доску, затем вторую. Когда он приступает к третьей, появляется Плотник со своим инструментом и начинает отковыривать доску с другого конца. Подходит Охотник, берется за следующую. Потом Песельник, за ним Старец, Пастух, Дубильщик и еще дюжина мужей. Вскоре кузня принимает свой прежний вид: ее окружают низкие стены, чтобы уходил жар, чтобы отец мог приветствовать проходящего мимо сородича, чтобы мог высматривать меня в полях.
Я приношу на просеку медовуху, затем Рыжава и супруга Охотника делают то же. Сородичи сидят на груде досок в свете позднего полудня, смеются, со вкусом пьют мед, переговариваются, что пшеница хороша, что через пару лун можно вострить серпы. Долька расчесывает мне волосы, старательно выбирает, как уложить косу. Когда волосы заплетены, уложены и заколоты, Вторуша, вырезающий рогатку, откладывает ее в сторону.
— На гать пойдем сегодня?
Обычно, пробежав положенный отрезок, мы с Вторушей усаживаемся на дальней оконечности гати, болтая ногами над мочажиной. Когда солнце сползает ниже, я впервые со времени изгнания матери заглядываю в черную глубину. Сначала я мысленно составляю лоскутное одеяло нашей истории, затем, когда оно почти закончено, начинаю внушать свою волю матушке, воде, которую она пьет. Вторуша выстругивает или шлифует таблички, заказанные моим отцом, либо лежит на спине, сцепив руки на затылке. Всегда терпеливый, он наблюдает, как пикируют и прядают в сторону стрекозы, или размышляет над тем, как усовершенствовать ярмо, улучшить плуг.
Кивнув на греющихся на солнышке деревенских, я говорю ожидающему ответа Вторуше:
— Мне сейчас очень хорошо.
Брови у него ползут вверх.
— Неужели правда?
Я киваю. Сегодня черное облако, загораживающее свет с тех пор, как ушла матушка, исчезло.
— Славно, — говорит Вторуша, и его губы — я знаю, что они мягкие, потому что он уже два раза целовал меня, — растягиваются в улыбку.
В какой-то момент отец встает, допивает из кружки мед и направляется ко входу в кузню. Тянется к бронзовому блюду, снимает со скоб, крепящих его к бревну, и несет назад, в собрание, со словами: