ГЛАВА 29

ХРОМУША

Отец весь день проводит в кузне. Когда к вечеру он возвращается, я вижу, что родители не забыли о попытке матушки заговорить об Арке; весь вечер они сторонятся друг друга и у огня сидят молча. Матушка с чрезмерной услужливостью предлагает наполнить кружку, принести шестяную накидку и далеко обходит очаг, если отец раздувает огонь или ворошит угли. И все это время у меня мечутся мысли: Лис вернется, и я — калека, предсказавшая провал восстания и резню друидов, — окажусь перед ним на коленях. Отец, римский прихвостень, падет на колени рядом со мной: теперь он тоже враг. И что нас ждет? Чем все это закончится?

Наконец мы расходимся по спальным нишам. Я прислушиваюсь к дыханию родителей и гадаю, удастся ли мне заснуть. Ведь я все еще размышляю, как поступит друид с калекой, чьи предсказания его не устраивают, и с предателем-кузнецом.

В конце концов я останавливаюсь на успокаивающей картине: Лис на берегу Священного острова, с воздетыми руками, с перерезанным горлом, — и засыпаю.

Во второй вечер отсутствия Лиса, когда отец лежит на спине, я слышу, как матушка шепчет ему слова, которых я не могу разобрать. Шерстяное одеяло начинает волноваться, дыхание обоих делается глубже. Я слышу нежное, влажное слияние губ, языков. Стало быть, полезное занятие — любовь, когда нужно вымолить прощение за скорбь о потерянном супруге, который кормил мать беличьим мясом, но не дал ей ребенка.

К рассвету я смягчаюсь и начинаю сомневаться, что вчерашняя близость родителей была лишь актом раскаяния. Я почти готова поверить, что матушка, которой отец дает пищу и кров и которую любит всем сердцем, наконец-то прониклась благородством его души. Она сказала об Арке: «Я начала забывать его». И мне кажется, что мать не осталась глухой к отцовским чарам, что Арк, по сути дела, ускользал от нее, когда отец согревал ее ночную рубаху у очага, когда он нежно касался губами ее кожи, когда приносил в поля кувшин холодной воды, когда терпеливо ждал ее любви.

Эта мысль не отпускает меня до вечера, она словно луч света в день дурных предчувствий, в день, когда смотришь на юго-запад и напрягаешь слух, ловя глухой стук копыт. Я продолжаю наблюдение, когда иду от родника с коромыслом на плечах, на каждом конце которого висит по бадье. Мои глаза обшаривают прогалину, и я вдруг вздрагиваю.

— Везун? — шепотом говорю я.

На дальнем конце поляны он слезает с коня, треплет его по шее, озирается, не зная, найдет ли отца в обнесенной стенами кузне. Зачем он здесь? Даже на лошади путь до нас из Городища занимает полдня. Я спускаю с плеч коромысло, ставлю на землю бадьи и бегу к Везуну, по пути сделав крюк, чтобы стукнуть в дверь кузни. Выходит отец и быстрее молнии мчится за мной.

Мужчины обнимаются, улыбаются, обнимаются еще раз. Везун ерошит мне волосы. Затем отец разводит руками.

— Зачем? — спрашивает он. — Зачем ты здесь?

Везун коротко кивает на появляющихся из хижин сородичей. Они таращатся, указывают на нас, затем начинают подтягиваться к редкой птице, залетевшей на Черное озеро.

— У нас очень мало времени, — выдыхает Везун сквозь сжатые губы. — У меня дело с солеваром тут неподалеку, и я подумал, дай загляну к вам. Вчера ко мне приходил друид. Друид по имени Лис.

Лицо у отца вытягивается.

Везун через силу улыбается, хлопает его по плечу.

— Знаешь, что я ответил, когда он спросил, кого я знаю на Черном озере? — продолжает Везун. — Я говорю: «Черное озеро? Кажется, слыхал о таком местечке, на востоке, под Лондинием».

А друид как пошел светильники швырять, горшки крушить! «Ой, погоди-ка, — говорю. — Перепутал с Черным Лесом». — Лицо его делается серьезным, и он сжимает плечо отца. Я упирался как мог, Кузнец. Я тебя не выдал. Но этот друид вцепился, что клещ. Отвязался от меня, только когда на рынке заголосили. И эта страшная новость спасла нас обоих.