Меня зовут Хромуша. Мы с отцом и матерью происходим из племени болотников, осевших на торфянистой почве прогалины у Черного озера[3]. Тихое, укромное место, далеко к северо-западу от земель, целиком захваченных и покоренных завоевателями. Семнадцать лет минуло с тех пор, как наш огромный остров попал под власть римлян и сделался Британией — новейшей провинцией Римской империи. А мы продолжаем жить, как жили всегда: во время сева разбрасываем в полях пшеницу, в жатву машем косами и горбимся под тяжестью собранных снопов. Мой отец давно твердит, что большие перемены не за горами. «Они наступают, — говорит он об отрядах солдат, пробирающихся по Британии все дальше на запад. — Они принесут сюда свои римские порядки», — и приветственным жестом раскрывает ладони. Матушка поджимает губы, теребит складки шерстяной юбки. А я? Один спокойный год сменяется другим, и я начинаю думать, что отцовские пророчества, причиняющие такую боль матери. — не более чем скрытое желание уставшего ждать человека.
А потом, три дня назад, я вдруг вижу их. Римляне и в самом деле не за горами, они прямо у нашего порога.
Видению, как всегда, предшествует вспышка белого света.
К видениям мне не привыкать. В одном из самых ранних, явившемся еще до того, как меня отняли от груди, я наблюдала собственное рождение. Я видела завитки белесых кудряшек, которые однажды упадут волной светлых локонов до пояса; голубые глаза, что так и останутся удивленными, будто первые фиалки, пробившиеся сквозь оттаявшую землю. Я смотрела, как матушка поглаживает мои крошечные мочки, подушечки пальцев на ногах, осторожно переворачивает меня в руках. Тогда-то она и обнаружила отметину у меня на пояснице, над крестцом: красновато-пурпурное пятнышко, похожее на каплю бузинной краски, пролитой из кувшина и расплывшейся в виде полумесяца. Отец, в это время перерезавший ножом слизистые облочки и жилы пуповины, ничего не заметил. Матушка была измотана родами, но собралась с силами и прижала меня к груди, прикрыв рукой полумесяц. Что же делать с пятнышком, прячущимся под ее пульсирующим запястьем?
Она прижала пальцы к губам, затем с глубочайшим молитвенным трепетом разворошила тростниковую подстилку возле тюфяка и задержала руку на земляном полу чуть дольше, чем принято при почитании Матери-Земли — богини, благословляющей оставленное во чреве семя, как благословляет она семя, брошенное в землю.
Матушка ни словом не обмолвилась об отметине, но я всегда знала, что нужно прикрывать поясницу даже от отца. Я умею хранить тайну, которой владеем только мы с матерью. На каждом плече у меня всегда по две пряжки, скрепляющие платье, хотя хватило бы и одной. Мы не говорим о моем рождении, и все же я могу описать глубокую синеву вен, паутиной оплетающих материнскую грудь, легкую дрожь отцовской руки, сжимающей нож, но прежде всего — каким быстрым движением матушка скрыла отметину от глаз супруга. Детали этой сцены вспыхивают у меня перед глазами, яркие, как блеск отточенного лезвия: точно так же, как в том видении о римлянах у Черного озера.
Третьего дня, когда мы с матушкой собирали щавель, чтобы сдобрить вечернюю похлебку, рот мой наполнился металлическим привкусом. Я застыла на месте и насторожилась в преддверии видения, которое, как я знала, скоро последует. Металлический привкус усиливался, и я ждала вспышки света, белого, как солнце. На мгновение ослепив меня, она тут же исчезла, и перед глазами появилась прогалина у Черного озера: редкий чернотал, неподалеку — толстые ветви ясеня, так низко склонившиеся к земле, что деревенская ребятня не в силах устоять перед соблазном вскарабкаться на дерево.
Я насчитала восемь фигур, въезжающих на прогалину. Они казались скорее механизмами, нежели людьми: туловища и плечи покрыты металлическими пластинами, на головах — бронзовые шлемы с нащечниками. У каждого на правом бедре висит меч, на левом — кинжал, в руках зажаты копья различной длины. Все они верхом, бок о бок, — напряженные, мускулистые тела, готовые к нападению. И тут меня выкинуло обратно, в славный денек, к яркой зелени щавеля.
— Римляне! — потрясенно выдохнула я. — На Черном озере!
Лицо у матери вытянулось.
— Матушка? — позвала я, ожидая утешения, которое она умела сплетать даже из самых хрупких нитей.
Пальцы матери разжались, и пучок щавеля упал к ее ногам.
ГЛАВА 2
ХРОМУША
Мне тринадцать лет: всего лишь нескольких лун недостает до материнских четырнадцати, когда она взяла себе первого супруга. В эти годы девочка начинает с любопытством наблюдать за родителями: за их отношениями, их счастьем. Я вижу, что отец не отводит взгляда от супруги, когда она толчет в ступке сушеный медвяный корень, приготовляя снадобье от головной боли. Замечаю, как вздымается и опадает его грудь, когда он смотрит на нее; вижу нежность в его взоре, нерешительность, с которой он тянется к матушке, словно она может увернуться от его рук. Я замечаю и ее неуверенность, мгновенное замешательство перед объятием, словно ей требуется время, чтобы просчитать, чем обернется такая близость. Я вижу, как матушка смущенно прячет глаза, словно влюбленная девчонка, а не супруга, которая делит с ним ложе и стол последние пятнадцать лет.
Однако порой, незаметно для других, но не для меня, матушка все-таки смотрит на отца — Кузнец, так его прозывают, — и во взгляде ее я вижу страсть. Однажды она, прижав ладонь к щеке, сказала: «Лучшего мужа на свете не сыщешь».
Я стараюсь по кусочкам собрать историю родителей, обнаружить то препятствие, что не позволяет матери приблизиться к отцу. Спрашиваю, когда она впервые догадалась о его любви. Матушкино лицо становится девчоночьим, морщинки разглаживаются, и она мысленно уходит в прошлое.
— Он выковал для меня серебряный амулет. Такой, что смотришь на него и диву даешься: уж не боги ли тут руку приложили.
— А где этот амулет?
— Пропал.