Снова появился дядя Ваня, доложивший о том, что «все готово», таблички заменены. Иванов довольно потер руки и объявил присутствующим, что сегодня вечером он ожидает прибытие важных гостей, которым необходимо оказать все почести согласно их высокому рангу, в связи с чем зал необходимо подготовить к приему.

Дело сразу закрутилось. Подходившие в значительном числе к Ивану Ивановичу граждане, умело направляемые дядей Ваней сначала к нему на прием, потом в залу, точно муравьи, тащили кто что мог – кто ткань, кто украшения, кто старинные канделябры, кто свечи. Через несколько часов пустынный зал было не узнать. По распоряжению Иванова откуда-то из кладовой извлекли огромный дубовый стол, о наличии которого ни в каких закромах Главпочтамта ни Фрумкин, ни Потапов, ни даже старожил дядя Ваня, конечно же, не подозревали. Вскоре были доставлены соответствующие массивные стулья, обитые черным бархатом. По завершении работы Иванов окинул залу критическим взглядом и признал старания не напрасными и даже довольно успешными. Дядю Ваню и вызванного ему на подмогу второго вахтера дядю Колю нарядили в ливреи, а всем остальным Иванов велел немедленно удалиться и сегодня больше не беспокоить. На чей-то вопрос «куда?» Иванов только пристально посмотрел на слишком непонятливого, и всем стало ясно, кто здесь имеет право задавать вопросы, а чей удел – молчать и повиноваться. Впрочем, в отсутствие Иванова за дело взялся Кирилл Матвеевич, прекрасно демонстрируя свои организаторские способности, активно размещая, при помощи Потапова, по имеющимся помещениям народ, валом валивший на прием к Ивану Ивановичу. Раздавались вялые протесты и голоса разочарования, но в основном все с пониманием воспринимали сложившиеся обстоятельства и готовы были ждать встречи с ним сколько угодно.

Фрумкин с Подольским довольно удобно разместились возле окна в помещении, находившемся рядом с комнаткой вахтеров дяди Вани и дяди Коли. Раньше она называлась бойлерная и здесь была вечная свалка инструментов хозяйственного назначения. Сейчас все веники, швабры, ведра и тому подобное куда-то вынесли и организовали очередную комнату для ожидания – предбанник.

– Что мы здесь делаем? – пробормотал Виктор.

– Что я здесь делаю – совершенно понятно, – ответил Лев, – я провинился, вскрыл письмо и теперь должен понести наказание. А вот что здесь делаешь ты и все эти люди?

– Сложно сказать. Однако меня отсюда не выпускают так же, как и тебя, – заметил Виктор.

– Поживем – увидим.

– Вот это точно.

– Только мне здесь почему-то не очень нравится.

– Мне тоже, хотя народ идет сюда толпами, никогда столько людей в одном месте не встречал, даже на похоронах, где бесплатно можно выпить, лишь для вида пустив слезу. – И Подольский показал пальцем в окошко, за которым просматривалась лестница перед входом в Главпочтамт, а в проходе уже образовалась приличная очередь. – Им-то всем что здесь нужно?

– Понятия не имею, – задумчиво ответил Фрумкин, даже не посмотрев за окно и не удостоив внимания скопившуюся очередь у входа.

Подольский увидел, что Фрумкин погрузился в себя и больше не склонен поддерживать разговор. Тогда он обратился к кому-то из вновь пришедших, начав живо обсуждать свежие городские новости и слухи (победу одного футбольного клуба над другим, рост тарифов на коммунальные услуги, резкое подорожание гречневой крупы и подсолнечного масла, нерадивость профсоюзов), которые ни в малейшей степени не могли заинтересовать почтальона.

Постепенно смеркалось, и толпа возле входа рассеялась. В домах напротив почтамта зажигались огни, и Льву сильно-сильно захотелось оказаться сейчас дома, выбросить из головы все, что произошло за день. Вскипятить чайку, как он любил делать перед сном, включить свой черно-белый телевизор и посмотреть какую-нибудь старенькую, но жизнеутверждающую комедию. Потом, погасив везде свет, отправиться спать, с головой зарывшись в теплые складки верблюжьего одеяла, удобно устроив под головой подушку.

Однако вместо этого Фрумкин увидел, как дядя Ваня в раззолоченной лакейской ливрее прошлых веков вышел на улицу и встал рядом с входной дубовой дверью, вытянувшись в струнку. Почтальон сегодня столкнулся с таким великим множеством невероятных и необъяснимых вещей, что в этом факте, как и во многих других, в реальности которых в другое время и при других обстоятельствах он бы обязательно усомнился, теперь ничего странного не видел. Ну дядя Ваня, ну в новом костюме, ну чего ж здесь странного? Значит, так задумано Иваном Ивановичем.

Неожиданно темноту прорезала яркая вспышка, вмиг сократившись до небольшого язычка пламени – больше, чем у свечи, но меньше, чем у костра. Сгусток пламени повис в воздухе и ненадолго замер в таком состоянии. К подобному зрелищу Лев не был готов и припал к стеклу, как металл к магниту, а вместе с ним и Виктор, краем глаза все время наблюдавший за Фрумкиным. Пламя постепенно разрасталось, принимая определенные формы – очертания человека. Огонь, становясь все плотней и плотней, постепенно материализовался, и вот уже четко прорисовались руки, ноги, голова. Из ниоткуда возник плащ, окутавший пришельца, на голове появился отливающий золотом венец, на ногах – ботфорты. Пламя сошло на нет, а вместо него предстало нечто совершенно человеческого обличья. Черты лица ни Фрумкин, ни Подольский разглядеть не могли, но понимали, что они точь-в-точь человеческие. Облик и манера поведения выдавали в пришельце особу благородного происхождения. Лев и Виктор изумленно переглянулись.

Тем временем лакей дядя Ваня распахнул перед незнакомцем дверь Главпочтамта, Иван Иванович Иванов сам вышел ему навстречу с распростертыми объятиями. Фрумкин и Подольский, к сожалению, расслышали далеко не все, что сказал Иван Иванович гостю, но некоторые фразы уловить все же смогли.

– О, благородный Риммон, рад приветствовать тебя!!!

– Взаимно, князь Пифон! – И пришелец отвесил низкий поклон Ивану Ивановичу.

– Дорогой наблюдатель, куратор и посол высшего престола этих земель, прошу тебя, не называй меня здесь так. Нас могут услышать. Для непосвященных я просто Иванов Иван Иванович.

Прибывший Риммон и Иван Иванович крепко обнялись, и последний проводил своего гостя в здание, минуя лакея дядю Ваню, который съежился чуть не в два раза при приближении неизвестного, возникшего столь чудесным и вместе с тем столь ужасным образом.