Вдалеке стояли ворота с каменной аркой, ширина которой никак не позволяла появиться омолузу. Однако, когда мы под ней пробегали, двое спрыгнули с потолка, и один из них располосовал мне спину. Где-то между пробежкой к реке и проходом сквозь стену воды я потерял обе свои раны и память о том, где они были. Я ощупывал кожу, шлепал по ней, уверенный, что вскрою порезы. Потом тер свои глаза, пока они гореть не стали. Только не было на коже моей никаких отметин.
Заметьте, обратное путешествие в его королевство длилось куда дольше, чем путешествие в его земли мертвых. Немало дней прошло, прежде чем мы встретили Итаки на речном берегу, только была она не старухой, а всего лишь маленькой девочкой, плескавшейся в воде и смотревшей на меня с лукавством женщины, вчетверо ее старше. Когда Королева встретила своего Короля, она принялась ругаться, оскорбляла и била его так крепко, что я понял: каких-нибудь несколько дней – и он снова утопится.
Знаю, что за мысль у тебя сейчас промелькнула. Вроде как дух тебе в голову вселился и оставил след смятения на твоем челе. Ты не можешь даже помешать бровям выгибаться над твоим глазом, чем выдаешь себя. Этот Король повинен во многих преступлениях, был он трусом и убийцей, продавал рабов дьяволам, но он не был лжецом. Любезный Жрец, постарайся не позволять волнению связывать тебе язык, не надо так старательно не поднимать взгляда. Я мог бы прямо сейчас крикнуть омолузу, и ты рванул бы в дверь, не позаботясь открыть ее, обделываясь, писаясь и криком крича разом. Король в этом сказании не говорил, что крышеходцы станут преследовать меня всю мою жизнь. И все сказания правдивы.
А, да, полагаю, в одном мы оба можем согласиться.
Над нами – крыша.
Теперь поговорим о городе Джубе. Севернее его только Фасиси, да и тот не город вовсе. Так, ничего особенного: дома да лавки, богатеи да попрошайки, грязь, дерево да камень, и все это превращается в ничто, поглощаемое Песочным морем. Но в Фасиси живет Король, как и его жены и его враги, так что, само собой, городок великолепен. Свихнувшийся монах невесть какого ордена как-то назвал Джубу местом, найденным девятьсот лет тому назад девятью десятками ведьм, что навертели чар, донесших разговоры о городе до стен каждого дома и до булыжных мостовых каждой улицы. Стоит путешественнику убраться отсюда, как из памяти его напрочь вылетают и вонь дорог, и тяжесть золота, и одуряющий запах женских духов.
Город овевает теплом ветер с Песочного моря. Люди свободные приезжают выпить, отдохнуть и с бабьем оттянуться, тогда как рабы проходят десятками, сотнями и десятками сотен через суетливые днем рынки человечьей плоти. Только город и ночью не спит. И никто не говорит с богами.
Пустыня на севере, река на юге и лес на востоке. Вы и не станете хранить в памяти свое посещение, ведь наши мошенницы замешивают зелье, чтобы обобрать вас дочиста. Джуба, он красный, толстый и плоский, с дорогами, ведущими к дорогам, и светом сотен светляков, которые оказываются свечением ламп за стеклами окон.
Позвольте мне рассказать про наши стены, грязь и башни-мортиры, чьи жерла наставлены в небо, с рядом окон поверх другого ряда окон, поверх другого ряда окон. Некоторые башни возносятся на высоту сотни человек, стоящих друг у друга на плечах. Гриоты повествуют о временах до времени, когда мужчины и женщины выстроили стены, чтобы отвадить совершавших набеги воителей и тогдашних зверей, ни один из каких не живет в нынешнем веке. Наши улицы проложены так, чтоб вы непременно заблудились. По-моему, человека вроде тебя это не расстроило бы.
В некоторых домах живет по несколько семей, у каждой по этажу: похоже на постоялый двор, из какого никто не уезжает.
На выходе из Восточных ворот есть мост, у него было название, но никто не удосужился его выучить. Теперь это «Мост с названием, какого даже старики не помнят». Однодневки-всадники с копьями в развевающихся красных одеждах, в черных латах и с золотыми коронами, утыканные пышными перьями, усаживаются на коней, одетых в такие же красные наряды с королевскими масками поверх голов, и отбывают на рассвете, чтобы вернуться в сумерках, когда Восточные ворота закрывают. Как раз там-то, по словам моей матери, я и родился, а кто я такой, чтоб сомневаться в словах своей матери? Мы жили в квартале мастеров – обработчиков металлов, хотя отец мой и топора-то в руках отродясь не держал. Помню, комнату он держал взаперти, а ключ носил на шее. Даже моя мать не знала, что у него там. У него была библиотека. Тексты святых матушек и батюшек про то, как они создавали, а потом потеряли девять земель. Кипы свитков о хождениях Абатулы за Песочное море и увиденных им чудищах. Налоговые записи семи умерших дворян и книга о речном колдовстве.
Я постиг две вещи. Книги эти были копиями (некоторые – в седьмом поколении), что означало: отец считал, что обманул обманщика. А еще, учитывая, как часто он клял ведьм за все: от засухи, губившей его маленькую ферму, до упадка в нем мужской силы в некоторые из ночей, – он никогда бы не хранил книгу о колдовстве. Если б читать умел. Где-то какой-нибудь книжный делец, пробавляющийся поддельными текстами, до сей поры смеется над балбесом, решившим, что он взял верх в сделке. Я отцу никогда не пенял, даже тогда, когда он хватал одну из своих драгоценных книг и читал ее перевернутой низом вверх.
Меня зовут Следопыт. Когда-то у меня было имя, только я забыл его давным-давно. Ни одному животному нет нужды называть свое собственное имя, ни обезьяне, ни гиене. Единственный, кому есть нужда в имени, – это человек, кто по прозвищу станет отличать меня от других, и я зовусь Следопытом. Отец мой дал мне имя, какое отличалось от того, что дала мне мать. Я не помню ни того, ни другого, только то, как они меня звали. Он звал меня – как команду давал. Звал меня упертым, как собачье дерьмо у него меж пальцев ног. Когда я уходил, то выплюнул свое имя на землю у его ворот. Материнское имя было для меня сладостной тайной, чем-то, что для папаши моего звучало лишь бабьей чушью. Обращалась она ко мне всегда шепотом – понежнее, когда обещала, построже, когда предупреждала насчет отца. Я обожал эту сладостность, пока и она не стала мне ненавистной. Незадолго до того, как ты мужчиной станешь, осознаешь, что дитя в голове твоей матери не только не похож на того, что в башке у папаши сидит, но этого дитяти и в тебе нет.
Так что свернул я папаше шею и ушел из дому. Как уже говорил, я не оглядывался: я собственное имя выплюнул у его ворот. Я направлялся в Ку, в деревню, отыскивать то, что отец потерял. Деревня дала мне то, чего он никогда мне не давал, даром что я знать не знаю, что оно было такое. Вот тебе правда. На самом деле не думаю я, что свернул ему шею. Людям, посылающим меня на опасное дело, желательно видеть опасность во мне. Иди спроси их, почему. Но я точно ушел. Голос какой-то, может быть, бесовский, велел: беги, – и я побежал.
Мимо домов, постоялых дворов и приютов для усталых путников за стенами из глины и камня высотой в три человеческих роста. Розоватое оконное стекло поблескивало светом ламп. Я пробежал мимо какой-то таверны, где мужчины болтали, хохотали и щупали буфетчиц, и остановился. Тут недавно отец мой сидел, я чуял запах его подмышек. Чуть поодаль два мужика приваливали третьего к стене, но все трое того и гляди свалиться готовы.
Я поворотил назад. Улица выходила на улицу, и переулок заходил в переулок, а музыка, пьянка и драки втягивались в драки, пьянку и музыку. Я повернул направо, в улочку поменьше, и на бегу наскочил на верблюдицу. Та вздыбилась, хозяин ее ругнулся и хлыстом махнул. Торговки закрывали свои лавки и убирали лотки, запирая вместе с ними ароматы и добродушие. Мужчины толкали маленькие тележки, ослики тянули большие телеги. Мимо шли мужчины в обнимку с мужчинами, женщины несли корзины на головах, старики сидели в дверях, пережидая ночь, как уже пережили день.
Я миновал клетку с курами, устроившими переполох. Настала глубокая ночь, прежде чем я понял, что все дороги ведут меня к центру города. Отец мой говаривал, что грабитель отнимет у тебя даже то ничего, что у тебя с собой. А работорговцы продадут твое юное тело людям за Песочным морем. Еще отец ненавидел разбрасываться денежками и предпочитал пугать меня до смерти, заставляя сидеть дома, чем нанять домработницу. Я, однако, заплутал, а дом был единственным местом, какое я знал. Так что побежал я обратно, но снизил прыть до ходьбы, когда это место стало видно. Я не останавливался. Чья-то тень мелькала в свете лампы. Моя мать. Мальчиковая школа, где я постиг арифметику и миры за солнцем, скользнула мимо меня в ночи. Я миновал дом со ступеньками сбоку, ведущими к другому дому со ступеньками сбоку, ведущими к другому дому, и опять почти заблудился. Что такое путь по жизни без возврата?
Слишком тяжко. Мысли слишком тяжкие. Я бежал от мыслей. И налетел на другого мужчину, только этот ругаться не стал. Широко улыбнулся ртом, полным золотых зубов. «Ты мил, как девочка», – произнес он, что заставило меня остановиться, вглядеться, подумать и побежать. Я пытался выбраться к Восточным воротам. Рядом проходил акведук, я бежал вдоль него и думал о школе, о том, как в начале следующего сухого сезона мне уже срок придет поступать во дворец мудрости, постигать науку небес и искусство чисел. От этого каждый шаг мой был тяжек и ногам стало больно. Северные ворота вели к реке. Восточные ворота вели к лесу, и я должен был добраться до них до того, как стража закроет их на ночь.
Увидев ворота, я решил было повернуть обратно. Мне навстречу скакали семь всадников, и ветер волком выл. Перебранок за день хватило, лошади их галопом проскакали мимо меня, оставив облако пыли. Тут стражники принялись закрывать ворота, и я выбежал из них, пустившись по «Мосту с названием, какого даже старики не помнят». Ни стража, ни всадники не заметили. Если захотелось мне сбежать и примкнуть к грабителям, убийцам и нищим, к какому угодно из порождений ночи, то это было мое дело.
Через каждые триста шагов я срывал с себя по одежке. Из леса выбежал, прежде чем понял это, пробежав до половины тропы. Убийство или колотушка: сбрасывая с себя одежду, я отбросил и осторожность.