Акушер настолько спокоен, что мне хочется стукнуть его по глупой лысой башке.

— Ладно, Смоуки, ребенок уже идет, потужься еще немного, и она выйдет. Давай, тужься.

— Мать твою! — ору я и тужусь.

Доктор Чалмерс невозмутим. Он принимает роды с незапамятных времен.

— Ты прекрасно справляешься, милая, — говорит Мэтт.

Он вкладывает свою руку в мою, в ответ я думаю, что, выйдя отсюда, переломаю ему все кости.

— Откуда тебе знать? — огрызаюсь я и запрокидываю голову при новой схватке.

Я матерюсь так, как не материлась никогда в жизни. Кощунственно, грубо, даже байкер устыдился бы. Пахнет кровью и газами, которые выходят из меня, когда я тужусь. Какая уж тут красота? Мне хочется поубивать всех. Затем боль и давление усиливаются, хотя мне казалось, что такое невозможно. Я чувствую жуткое головокружение и продолжаю самозабвенно материться.

— Еще разок, Смоуки, — говорит доктор Чалмерс, стоящий между моими ногами.

Затем булькающий звук, боль, давление, и она выскакивает. Моя дочь является миру, и первое, что она слышит, — это отборный мат. Потом тишина, затем звук, будто что-то режут, и потом еще звук, который сразу заставляет забыть о боли, злости и крови. Время замирает. Я слышу, как плачет моя дочка. По ее плачу можно судить, что она так же сердита, как была я несколько мгновений назад, но это самый замечательный звук, какой я когда-либо слышала, самая прекрасная музыка, чудо, которое я даже не способна вообразить. Мне кажется, что сердце мое должно перестать биться. Я слышу этот звук, смотрю на мужа и начинаю рыдать.

— Здоровая девочка, — провозглашает доктор Чалмерс, а медсестра тем временем обтирает Алексу и заворачивает в пеленку.

Доктор выглядит потным, усталым и довольным. Я люблю этого человека, которого хотела ударить всего несколько минут назад. Он часть свершившегося чуда, и я ему благодарна, хотя никак не могу перестать реветь, чтобы вымолвить хоть слово.