— Нет, это вряд ли. Кажется, они хотят использовать поклонение ложному божеству как предлог, чтобы помешать подписанию какого-то договора, который предложил Афинам царь Минос. С другой стороны, ты сможешь избавиться от своего чудища.

Ариадна ничего не ответила и не подняла головы. Она разрывалась между воспоминанием о несчастном сводном брате, пытающемся найти и выдавить непроизносимое для него слово, чтобы умолить сестру не бросать его, и о его детских, непомерных требованиях к ней. Она не могла вынести мысли, что несчастному созданию причинят вред, но мечтала освободиться от бремени его привязанности.

Дионис, должно быть, понял, что ее мучает. Он улыбнулся.

— Тебе вряд ли стоит волноваться. Египетские жрецы Аписа — священного быка — спят и видят, как бы им заполучить быкоглавого. Ну а уж они, если получат его, будут с ним нянчиться почище, чем ты.

— Они хотят украсть Минотавра? — Ариадна рассмеялась от сверкнувшей надежды — и вздохнула, когда та угасла. — Мои родители не расстанутся с ним ни за какие деньги, а взять его обманом или силой... Пусть попробуют. Я с удовольствием посмотрю. Скорей всего, если они попросят его пойти с ними — он не поймет их, а похищать его... — Она снова рассмеялась. — Это им вряд ли удастся. Однако в ссоре с Египтом ничего хорошего нет, а уж тем более — если начнется она с гибели посланников фараона. Думаю, я должна предупредить отца.

Дионис пожал плечами.

— Это всего лишь то, что узнал Вакх, глядя в чашу, а не Видение. Если хочешь рассказать об этом — пожалуйста. Не хочешь — можешь промолчать. Мне все равно.

Что-то в его голосе заставило Ариадну вопросительно взглянуть на него, хотя серебристый туман оставался недвижим.

— Но тебя что-то тревожит, господин? Он покачал головой.

— Нет... Да... Мне снятся сны, но я не могу их вспомнить, так что это не истинные Видения. Они не впечатываются в мой мозг, не сводят с ума. Но все же — да, я встревожен. Что-то прокралось в сны. — Он повернул голову к дверям ее спальни. — Она говорила с тобой?

— Нет. Ни намека. Ни чувства. Но Она там. Она не ушла. Она словно чего-то ждет. Я знаю — есть что-то, что я должна сделать, вот только я не знаю — что.

Дионис продолжал смотреть на стену, за которой, в нише, стояла черная статуэтка.

— Это как-то связано с быкоглавым, — сказал он наконец. — Возможно, то, что нагадал Вакх, не так безобидно, как кажется. Возможно, египтяне или афиняне замышляют войну. Не хочешь уйти со мной на Олимп? Там безопасно.

«И видеть, как ты даришь других женщин тем, чего жажду я?» Но одновременно с этой горькой мыслью Ариадна подняла голову и тоже взглянула туда, где за стеной стоял образ Богини.

— В конце концов я уйду, — сказала она. — Но не сейчас.

Оба перевели взгляд со стены друг на друга. Ариадна чуть вздрогнула и снова положила голову на колени Диониса. Он лениво играл ее локонами посвящения. Какое-то время спустя она села прямо и заговорила о празднике Поворота года, и он ответил, что постарается прийти и увидеть ее танец. Потом они поговорили о дарах, которые приносили в храм, и Ариадна, как всегда, спросила — должна ли она пытаться возродить его былую славу улучшителя вин, и он, как и раньше, велел ей забыть о славе. А потом, немного помолчав, добавил — слава вернется сама собой, и скоро.

Удивленная его уверенностью — ведь то, что он сказал, означало близкий конец почитания Бога-Быка, — Ариадна поинтересовалась, что он имел в виду. Дионис выглядел сперва озадаченным, потом задумчивым, но в конце концов покачал головой.

— Понятия не имею, — признался он. — Я просто знаю, что это так.

Позже они поели и стали играть в принесенную Дионисом игру — за проигрыш в ней полагалось платить поцелуями. Сперва они со смехом чмокали друг дружку в щеку или нос, но потом Ариадна потерпела серьезное поражение — возможно, не совсем случайно — и запечатлела свой проигрыш на губах Диониса. Сперва он замер, точно оцепенел, а потом ответил — привстав и тесно прижав ее к себе. Она чувствовала, как дрожит его тело, его горячие губы жадно впивались в ее — и внезапно он отпустил ее и исчез.

На какой-то миг Ариадна застыла на месте. Знал ли он, что она проиграла сознательно? Не выказал ли он ей таким образом свое отвращение, недовольство тем, что она столь открыто искушала его? Но он должен был знать, что она играет неправильно, еще до того, как она заплатила долг. Значит, его отвратило и заставило уйти что-то в ее поцелуе? Не поэтому ли он никогда не исполнял обряда соития бога и жрицы, хоть и объяснял это тем, что не привык заниматься любовью прилюдно? Добром ли кончится на сей раз его уход?