Ариадна застыла. Она забыла, что на ее бедрах нет крови, по которой можно было бы судить, что ее девственность принесена в жертву, — и мать, разумеется, заметила, что они чисты.

— Неужто ты никогда не слышала о купании, матушка? — Ариадна резко отвернулась и принялась искать новую юбку, как если бы была смущена и пыталась прикрыть смущение грубостью.

С одной стороны, ей претила ложь; с другой — если Пасифая поймет, что она не довела до конца обряд посвящения, ей снова может прийти в голову заменить собой дочь в роли главной жрицы. Дионис убьет ее, подумала Ариадна, и попыталась скрыть дрожь, затягивая юбку. Этого допустить нельзя. Может, она и не любит свою мать — но Дионис не должен пятнать руки ее кровью. Тогда их разделит эта кровь, которой не смыть никогда. Что-то терзало ее сердце — те самые серебристые лепестки, подумала Ариадна и поняла, что если Дионис убьет ее мать, цветок не распустится никогда.

— Я слышала о купании, — отозвалась Пасифая, и в ее голосе Ариадна уловила насмешливое сомнение. — Не думаю, однако, что твои бедра чисты только поэтому. Впрочем, сейчас у меня на крючке крупная рыба — куда крупней, чем я надеялась. Именно поэтому мне необходимо знать, что ты делала — точно знать, что и как.

Ариадна ощутила облегчение — и новую тревогу. Если бог, которого Призывает Пасифая, не придет, подумала она, мать обвинит в этом ее.

— Я все расскажу и покажу тебе, матушка, — медленно проговорила Ариадна. — Но не считаешь ли ты, что лучше учить слова и обряд прямо с Дедалова свитка — как учила я? А вдруг я чуть-чуть изменяю жесты или немного не так произношу слова — ты ведь потом возведешь на меня вину за то, что обряд не удался. Дионис, возможно, прощает то, чего не простит бог повыше.

Пасифая смерила ее ледяным взглядом.

— Возможно, а возможно — именно твои мелкие ошибки и сделали обряд действенным — обряд, который задолго до твоего рождения перестал действовать даже на твоего божка. Покажи мне все.

Ну что ж, Ариадна — ведь она извинилась заранее — тщательно повторила перед Пасифаей все, что говорила и делала утром, и проследила, чтобы мать точно заучила слова и движения обряда. Сейчас у девушки, разумеется, не было чаши с вином, и, дойдя до этого места в своем рассказе, она посетовала:

— Тут тебе надо назвать имя божества, которое ты хочешь Призвать, и постараться мысленно увидеть его или ее — быть может, в этом тебе поможет фреска или мозаика в храме, — а потом от всей души пожелать, чтобы оно явилось, и произнести: «Приди ко мне». Но помни: Дионис говорил, что не всякой жрице дано Призывать, так что...

Губы Пасифаи сжались. Жестом она приказала дочери замолчать.

— Если можешь Призывать ты, — ответила царица, — не может быть, чтобы этого не могла я. — Она направилась к двери, распахнула ее, но, не переступая порога, обернулась. — Вот еще что. Надеюсь, ты понимаешь: я по-прежнему жду, что ты будешь танцевать для Матери в Ее день.

— Но, матушка...

— Никаких «но». Больше танцевать некому, к тому же этот обряд не требует девственности. Мое место — на троне, я танцевать не могу; твоя старшая сестра, Эвриала, танцует в собственном храме; Прокрис в тягости, а Федра — слишком юна и к тому же ужасно неуклюжа. Так что остаешься только ты.

— Матушка, я люблю танцевать...

— Ну, еще бы, — с ядовитой усмешкой оборвала Ариадну Пасифая. — Повсюду только и разговоров, что в Кноссе площадку для танцев сотворил Дедал — и специально для легконогой Ариадны. Как будто у нас нет других танцоров. — И она вышла, хлопнув на прощание дверью.

Ариадна стояла, смотрела на расписное дерево — и ей казалось, что она попала меж двух жерновов. Верхним жерновом было то истинное наслаждение, которое она испытывала, танцуя для Матери. И вовсе не потому, что, как утверждала Пасифая, это приносило ей славу. Сознавая, что истинные ее чувства открыты слишком живому, слишком осязаемому божеству, она вдруг подумала, что ее любовь к танцам порождена не только восторгом. Слегка мучаясь от уколов совести, девушка призналась себе, что влюблена в танцы еще и из-за того тепла, что окутывает ее, ощущения, что сильная, но ласковая рука ерошит ее волосы, заставляя их лететь и струиться кругом нее — и ноги ее в этом кружении становятся легкими, как перышки, а движения — изящными и плавными. И она любила Мать, которая всегда связывалась для нее с этим обволакивающим теплом — теплом, которого она никогда не получала от собственной матери.

Она жаждала танцевать — но нижний жернов мог сокрушить ее. Позволит ли ей Дионис почтить другое божество? Конечно, большинство людей воздают должное многим богам, принося жертвы Посейдону, чтобы даровал добрый улов, Афродите — чтобы помогла в утехах любви, иным — чтобы повезло в чем-то другом... но то обычные люди. Ариадна же — верховная жрица Диониса, а он бог ревнивый и скорый на гнев.

Цветок вокруг ее сердца был закрыт. Наверное, когда Дионис далеко, лепестки не могут помочь ей понять его. Но разве не может она просто спросить его самого? Она могла бы пойти в храм, наполнить вином золотую чашу и Позвать... Уголки ее губ опустились, веки прикрыли глаза. Он сказал, что придет на ее Призыв... а потом как-то робко улыбнулся — и пропал. Он пообещал, что придет, — но предупредил, чтобы она не Призывала его для собственных нужд.

Было ли ее желание танцевать для Матери себялюбивым? Не сочтет ли Дионис приказ Пасифаи незначащим пустяком? Что ж, возможно, для него это и правда пустяк — но как Ариадна могла отказаться? Ведь не одна только ее мать ожидает прославляющего танца: танец — часть большого обряда, который будет без него неполным — а значит, незавершенным.