— Ша. — Рефоел-каменщик отвечает: — тут бюрократизм. Настоящий бюрократизм. Никак не прислушиваются к массам. Делаем вывод: никто не вышел встретить, не видно организации. Видно, что… и…

Каменщик махнул рукой с загнутыми двумя пальцами с «доказательствами». Скривил свое желто-сморщенное, мокро-волосатое лицо и вздохнул:

— Не могу больше говорить. Тяжело говорить.

Файнман доброжелательно фыркнул носом и тихо сказал:

— Верьте мне, конкретно вам нечего сказать.

— Мне нечего сказать? Ты и правда думаешь, что только у тебя вся мудрость.

Рефоел махал руками, кривил сморщенное лицо. Моргал глазами. А что, разве 28 суток езды — это тебе собака? А теперь снова сидеть в вагонах — тоже ничего? Никто не встретил, это тебе безразлично? А сколько дома нам наобещали — это ты уже забыл? Если никто не беспокоится о массах, то, думаешь, это не чувствуется?.

Кто знает, сколько вопросов задал бы еще Рефоел, если бы Давид его не остановил. Давид никогда еще не был таким возмущенным, как теперь. Он бы замахал двумя руками, да левая, покалеченная, мешала. Черными, теперь сердитыми глазами он готов был съесть «супротивника».

— Это называется «конкретно показать». Один только недостаток: пусто и дико. Ведь об этом везде знали. «Пусто и дико» означает, что ничего нет. Это каждый должен был понимать. А те, что обещали золотые горы, — обычные мошенники. Грязные вруны. Это вам, Рефоел-каменщик, не мешало бы знать. А что никто не вышел навстречу, то пусть бы нигде не делали «веселья», нам было бы легче.

Давид Файнман еще хотел было сказать каменщику, что он «склочник», но не может он сердиться долго. Не может он ругаться. Не может тому в глаза смотреть. Лучше теперь пойти отсюда.

Ага. Надо же палатку ставить. Может, все не поместятся в двух вагонах, лучше, чтоб была еще палатка.

Так, в палатку пойдет много переселенцев. Пусть там будет хоть как плохо, но лишь бы не в вагоне…

Но как можно пробыть хотя бы час в палатке? Файнман выбирает место под палатку, но за час оно полно воды. Тот еще Файнман! Лапша, а не человек! Высохла б у него и вторая рука.

Все бродят, ругаются. Все голодные, мокрые, грязные, уставшие. А дождь хлещет и хлещет. Все сильнее, яростнее. Льет и льет без остановки.

До поздней ночи возились — палатку ставили. Носили ее с места на место. Казалось, что там будет лучше, чем тут. Но лучше нигде не было. Брезент был тяжелый, мокрый, грязный. Люди были уставшие, очень уставшие. Земля раскисла, везде лужи. А небо уже было черное, ни пятнышка светлого.

Потом совсем бросили ту палатку. Все залезли в два вагона. Тут было набросано, тесно. Долго ссорились за места… Ссорились до тех пор, пока не заснули, кто сидя, а кто лежа.

Давид с Розой пробирались сквозь поклажу и каждому что-нибудь подкладывали под спину, поправляли постель. А дождь лил и лил. Все сильней и яростней…