Перед компанией переселенцев, которая стояла возле вокзала, он, заикаясь, лепетал, что, мол, начальник станции «готовый петрюровец». Разве ж не видно? Не хочет евреев пустить даже в третий класс.

Потом Цодек побежал к баракам. — Чего эти «гои» (неевреи — примеч. авт.) сами в бараках? Дома им сказано, что бараки будут для всех. Почему же в них сидят одни «гои»? Если вот так дурят людей, пусть дадут литеры, чтобы можно было поехать назад домой, и точка! Дома они уже будут знать, что порассказать. О, Цодек покажет им, тем озетам, что такое Биро-Биджан.

Рефоел Муляр не кричал. Он покрутился немного в станционной конторе, потом придвинулся к начальнику, который что-то писал, оперся локтем на загородку и вздохнул. Когда начальник не обратил на это внимания, Рефоел потихоньку сказал, что сейчас, мол, везде царит ужасный бюрократизм. С широкими массами совсем не считаются. Таки никак не считаются. — Начальник все писал. Рефоел немного поморгал глазами и снова спросил:

— Скажите, прошу вас, большая у вас организация?

— Не знаю.

— Надо взяться за нее. — И вдруг припомнил — так вы нам ни одного класса на вокзале не можете дать?

— Товарищ, это меня совсем не касается. Тут есть ваш уполномоченный, обращайтесь к нему. Я вас пока оставляю в вагонах. Имейте только в виду, что один вагон вы мне освободите.

— Вот где настоящий бюрократизм? Даже встретить не вышел. Хорош уполномоченный, — пробурчал Рефоел сам себе и вышел.

Давид уже узнал, что уполномоченного тут нет. Морща загорелое обросшее лицо и размахивая одной рукой, он уговаривал, чтобы новоприбывшие разместились сегодня в двух вагонах, потому что третий надо освободить. А для тех, кто очень хочет выйти из вагона, можно взять в переселенческом пункте брезент и поставить палатку.

Но Рефоел с этим «апсолютно» не согласен. Во-первых: кто уполномочил товарища Файнмана везде лезть? Второе: чтоб вот так на голову садиться — этого нигде на свете не слыхано. Где же те организации, где учреждения? Как это так, что начальник хочет непременно наш вагон. Мало ему вагонов. А в-третьих…

Сильный толчок буферов не дал Рефоелу закончить. Паровоз начал маневрировать. Вагон с киевлянами стоял впереди, и его надо было отцепить. Переселенцы, которые еще оставались в вагоне с вещами, подняли крик. Кто-то, не мешкая, выскочил и оказался с вещами в руках под проливным дождем. Остальные спохватились позднее и уже на ходу начали прыгать и сбрасывать вещи.

В вагоне осталась только Маня-киевлянка с усатой верхней губой и бородавкой на ней и Гришка-возчик. Эта парочка, очевидно, расписалась в Иркутске, потому что целуются они так, чтобы все видели.

— О, нет! Э-этого Цодек Штупер не допустит! Почему это к-киевляне. Пусть все выходят. Р-разве ки-киевляне не могут жить в вагоне, как все другие?

Цодек бегал мокрый до нитки, босиком, закатав штаны, хватал вещи и бросал их в те два вагона. За ним следом шла целая толпа людей — те, которых он водил за собой на вокзал, — вымокшие, они плелись с пожитками.

— Я же это изначально предлагал, — остановил Цодека Давид.

— Предлагал? Хорошо предлагал. Вот так встречают переселенцев? Барака несчастного не дают.

— Никто специально для нас дождь не делал. Если бы не дождь, то никаких трудностей не было бы. Не торопясь сошли бы себе, установили палатку и спрятались бы. Но под дождем никто не должен двигаться из вагонов. Как-нибудь должны все вместе разместиться в этих вагонах.

Давид нисколько не сердитый. Он ни на кого не сердится. Если хотите, он и засмеется. Но он говорит то, что есть.

А разве Цодек на кого-нибудь сердитый? Он ни на кого не сердитый. Он только стоит босой в луже, хлюпает большой растоптанной ступней. Потом засовывает длинные потрескавшиеся пальцы ног в болото. Вынимает оттуда глинистую тину и растирает ее большим мозолистым пальцем. Внезапно вспоминает:

— Но — с-скажи сам, скажи. Почему это до-дома о-обещали, а-а тут н-не так? Т-тут с-совсем не так. С-скажи, п-почему?