– Мы бы вас завтраком накормили, но солнце встает, – сказала хозяйка дома, – для вас же лучше будет, если вы в деревню вернетесь.
– Спасибо вам за все, – ответила женщина.
– Не нас, а Бога благодарите.
– Я думала ведьмы в Бога не верят, – сказала Люся.
– В Бога верит даже черт. Одно дело верить, другое дело – служить Ему. А там уж вам решать. Я знаю все, что про нас люди говорят. Это природа человеческая: то, что человек не понимает, он считает неправильным и опасным. Тот, кто не умеет читать, считает дуралеем того, кто по несколько часов в день тратит на чтение книг, но мы то понимаем, кто на самом деле глуп. Я не хочу сказать, что люди в деревне глупы, нет. Просто вы боитесь нас, ведьмами называете. Пускай. Значит доля у нас такая. В первую очередь мы – женщины земли русской, мы привыкли к сложностям.
– Идем, Люся, пора домой возвращаться. Спасибо вам, Ягарья Павловна, за все. И дивчине той, Танечке, низкий поклон от меня. Выручила красавица.
– Передам, обязательно, – улыбнулась Ягарья. – Она в деревню частенько вашу захаживает. Боится девка, обижают ее там. Вдруг, когда увидите, не сочтите за трудность, заступитесь за нее. Ей приятно будет, она молодая еще, сама за себя постоять не может, а вам перед Богом зачтется.
Провела Ягарья Павловна двух женщин из усадьбы своей, которую люди Ведьминой прозвали. Пускай и так, зато жилось спокойно, не мешал никто и правила свои не навязывал.
Шло время. Настасья перезимовала среди девушек и женщин, живущих вдали от всех рядом с лесами брянскими. Удивительно для нее было то, что именно здесь она стала совсем редко пользоваться даром, какой передался ей от матери. Ей он здесь не требовался. Сестры, как она их называла, жили в мире и согласии, делали все сообща и дружно. Шептухи частенько нависали над отварами своими да над снадобьями, что людям в деревню продавали, но больше чудес и колдовства Настя не видела. Так и не выпытала она ни у кого, каким же особенным даром Маруся-то обладает. Знала только наверняка, что Таня – целительница, и сильная. Знала, что Ягарья судьбу предсказывает и глазами по-особому может смотреть также, как и сама Настя. Поговаривали, что она еще много чего умеет, но Настя не спрашивала, чтобы не казаться пытливой.
Как-то Ягарья сказала:
– Нельзя знать свою долю наперед. Это тяжкое бремя. Вот я знаю свою, оттого мне и тяжело на душе. Я не знаю точных дней и времени, но в общем события видеть могу. То ли дело дар – видеть, что уже было. Чего такого в том, что уже прошло, и не изменить? Когда меня просят предсказать судьбу, я почти всегда отказываю. Негоже человеку Бога обманывать.
Но то, что война надвигалась, Ягарья Павловна знала наверняка. И всем своим в усадьбе своей говорила об этом. Люди в деревне, как и во всей стране, могли догадываться об этом. А враг готовился.
Как только снега сошли, девицы в усадьбе принялись землю копать да засаживать ее семенами и рассадой. Работали все, работали много, работали больше обычного. Цыпляток больше развели, бычка, что под Рождество родился, оставили. Кабанчик, которого Павловна осенью прикупила, перед тем, как на засол пойти, после себя от свинки их оставил потомство: семерых розовых поросяток. А еще погреба ширились под домами бревенчатыми. Давно уже девицы те научились мужской работе. И пару деревьев, пускай и работали долго, но повалить смогли. Да за зиму из них лавок настругали. И хотя у мужчин лучше бы вышло, зато все сами, никому не заплатив и ни от кого укоры не выслушивая за то, что они не такие, как все.
А в Гобиках все насмехались над ведьмами. Некоторые даже хотели заявить на женщин, что жили под лесом, «куда следует», проверить, есть ли у них документы какие. Да только боялись проклятий за то навлечь на себя. И верно боялись. Не все добрыми в усадьбе были, как Ягарья, и чары свои на месть тут же бы направили. Потому Ягарья и держала всех подле себя, чтобы избежать острой вражды с людьми. Знала, что, коли она попустит девиц своих, то не избежать беды. А молва за спиной – то пустое. Больше им костей перемоют, меньше потом эти самые косточки болеть будут.
Настя иногда ботиночки свои на каблучке надевала, да шляпки, из города привезенные – когда в Гобики ходила с остальными. А один раз ее Ягарья в район взяла с собой.
– Не Челябинск, это, конечно, – улыбаясь, сказала Павловна, – но девушке нужно бывать в том обществе, где она может показать себя. Это полезно для сердца. Кому нужна печальная девка, которая, кроме огорода и посуды грязной не видит ничего? Такая и себя любить перестает, а мы должны любить себя, иначе все пропало. Понимаешь?
– Понимаю, Ягарья Павловна, понимаю, – ответила Настя. – А ты то сама где родилась? Не в усадьбе своей, это точно. Ты говорила, что в пятнадцать лет туда приехала. Откуда?
– Давно это было, – сказала Павловна, – давно… В столице я родилась, когда еще столицей был Санкт-Петербург. Отец любил меня очень. Знал он, как и твой батька, что мама моя не такая, как все, и любил ее за то пуще обычного. И гордость его пробирала, что и дочка у него способная растет. Вот только матушка моя рано умерла, хотя больше твоей Бог ей отмерил. Мне было десять. Болела она долго, всю зиму тогда в лихорадке пролежала. А после и умерла. Осталась я на попечении отца и бабки своей, его матери. Злая она была. И устоев не таких, как мама моя, придерживалась. Отец решил, что не сможет сам меня воспитывать, думал, что девочке обязательно женщина нужна. Эх, папенька, лучше бы ты меня один растил…
– У нас с тобой судьба схожа, правда?
– Правда, Настасья Петровна, вот только я ушла из дома при живом отце. Бабка вынудила…