Падают, кружатся листья, ложатся на землю. Я смотрю на Волгу, на притихшие деревья, жухлую траву, и думаю о тех бабушках, которые собрали мне полную сумку овощей и еще положили сверху райские яблочки.
И я теперь понимаю, что они не забыли взять с меня деньги, а сознательно снарядили меня к праздничному столу, который мы с братом готовили для мамы, не взяв с меня ни копейки.
Они увидели во мне такого же, как у них, внука, который так же, как и я, любит свою маму и считает ее самой красивой на свете.
Да, те яблочки действительно были райскими. Потому что все бабушки, что вырастили нас, пока отцы воевали, умирали, а матери день и ночь трудились на заводах и в полях, недоедая, недосыпая, мечтая только о Победе, приближая ее, ожидая своих мужей, отцов, сыновей, где же они, как не в Раю?
Конечно, они там, только там, рядом с самим Господом, его святыми и праведниками.
«Печать стереть нельзя»
– Д’Артаньян пустил в ход свой излюбленный прием – терц! – крикнул я и сделал глубокий выпад.
Удар отбили, шпага согнулась, а мой противник захихикал.
Нашими самоделками не очень-то пофехтуешь. Вот если бы достать настоящую рапиру! Я ее видел только в кино и на рисунках, не знал, разумеется, и что это за прием – «терц», но все равно фразы из любимой книги произносились с восторгом.
Сражались мы отчаянно – на берегу Волги, на улице, но чаще всего во дворе, носясь по крышам сараев. Наша Октябрьская улица спускалась к Волге. Соседний двор, за сараями, был значительно ниже нашего, и, когда тебя теснили к самому краю крыши, приходилось прыгать с довольно приличной высоты. Однажды я прыгнул на доску с торчащим ржавым гвоздем.
Никто из ребят не смог выдернуть гвоздь из ступни, и в больницу меня доставили вместе с доской, как бы приколоченной к ноге.
Родители наказывали нас и безжалостно уничтожали шпаги, доставалось нам и от владельцев сараев, но все равно мы не сдавались, вновь и вновь закручивая мушкетерскую карусель.
Когда Анатолий пошел работать на завод, к «Трем мушкетерам» он заметно поостыл. А я все продолжал бредить этой книгой, считая ее лучшей на свете. Я готов был отдать все книги нашей библиотеки за трилогию о мушкетерах. Но достать ее никак не удавалось.
– Ну что ты уперся в одну книгу! – возмущался отец. – Шырь-пырь, вот и вся литература. Толька уже Горького читает, а ты?
Отец просматривал книги, которыми я зачитывался, и горестно вздыхал – это были сплошь приключения. Я тоже вздыхал, а про себя думал: «Горький! Где ему до Дюма!»
В то «мушкетерское» лето, помнится, в нашем дворе появился красивый мальчик Сережа. Он отличался от нас – прической (волосы расчесаны на пробор), вельветовой курточкой на молнии, брюками по росту, черными, совершенно целыми и начищенными полуботинками. Выходило, что он не играет в футбол. Но всего удивительней были глаза Сережи – их выражение менялось так часто, что я не мог понять, говорит ли он всерьез или просто-напросто издевается.
Я запомнил его глаза: почти круглые, размытого серого цвета, с карими крапинками. Эти крапинки становились особенно заметными, когда Сережа чего-то хотел добиться. А добивался он многого, потому что многим и, как правило, заветным располагал.
– Я тебе могу достать настоящую шпагу, – однажды сказал он, рассматривая наши альбомы с марками.
– Шпаги только фехтовальщикам дают, в «Динамо».
– Вот там и украду, – он улыбнулся, карие крапинки в его глазах четко обозначились и как бы задвигались. – А ты дашь мне пятьдесят марок на выбор.